НАШИ РЕЦЕНЗИИ

Послушал, а потом и ещё раз послушал два замечательных радиоспектакля.

Замечательное Баталовское
Topic Link: Ф. М. Достоевский - Белые ночи
Постановка — Алексей Баталов.
В ролях:
Мечтатель — Алексей Баталов,
Настенька — Анна Каменкова,
Жилец — Олег Вавилов,
Матрена — Лидия Рюмина,
Бабушка — Анна Белоусова,
Фекла — Алла Котельникова.
Запись 1980 г.
1 час 25 мин.

и ленинградский спектакль с обожаемым мною Сергеем Дрейденом
Post Link: «Радио России»
Артисты: Юлия Бочанова и Сергей Дрейден
Автор инсценировки - Леонид Дубшан
Режиссер - Галина Дмитренко
45 мин.

как-то неудобно даже останавливаться на содержании, т.к. это просто классика
подзаголовок Фёдора Михайловича:
Сентиментальный роман (Из воспоминании мечтателя)
по формату, конечно. это никакой не роман. и не рассказ, и не повесть. это просто литературная жемчужина, которая дала жизнь двух радиожемчужинам


Впервые опубликовано в журнале "Отечественные записки" (1848. N 12) с подписью: Ф. Достоевский и с посвящением другу молодости Достоевского поэту А. Н. Плещееву.

этот текст просто создан для Радио!
и оба дуэта в спектаклях изумительны. и каждый по-своему.
просто ради интереса послушайте, как можно по-разному сыграть один и тот же текст.

Баталовский вариант - это нечто хрупко-хрустальное. Звенящее. Щемящее сердце. Очень трогательное.
Дуэт Баталов-Каменкова! Ну о чём ещё можно мечтать в нашей грешной аудиожизни?!

И в достаточной степени контрастный по отношению к первому дуэт Дрейден-Бочанова. Но по моему мнению, не уступающий ни в чём. Это более, я бы сказал, зрелая трактовка.

Когда слушаешь Баталова и Каменкову - полнейший эффект присутствия. Актёры просто живут там, на питерских улицах, в тех белых ночах.

Дуэт Дрейдена с Бочановой - нечто другое. Это уже ближе к воспоминаниям. И Настенька с Мечтателем уже не такие наивные души, они точно также ищут Человека, но особенно Мечтатель здесь совсем другой. И в целом больше соответствует своему возрасту, чем баталовский. Мне так ощущается
Он уже понимает, каковы его шансы найти своего человека в мрачном большом городе (именно так мне Достоевский преподнёс Питер тех лет).
И после всех перипетий именно в этом варианте особенно сильно чувствуется, что это было то счастье, которое могло бы быть на всю оставшуюся жизнь, а длилось всего одну ночь.

Баталов передаёт всё это по-другому. Но как же ярко!

Сложно формулировать такие вещи. Но мне кажется, Дрейден знает, что ищет. И знает, что именно это нашёл. И осознаёт, ЧТО он потерял.
А вот Баталов толком и не знал, что искал. А когда нашёл - просто ослеплён, он не знает, что делать с этим подарком судьбы. И как же горько всё это потерять также вдруг, как и найти...


Вот такой путаный сентиментальный отзыв НЕмечтателя
Обязательно послушайте. Спектакли прекрасно дополняют друг друга красками.


p.s. Иудушка, даже не думай склеить с "рецензией" на аудиокнигу. уйду в монастырь

ЮРИЙ ТРИФОНОВ И ЕГО «ДОМ НА НАБЕРЕЖНОЙ»

В марте не так давно отшумевшего 2011 года исполнилось 30 лет со дня смерти Юрия Валентиновича Трифонова. Срок по нынешним временам огромный, вместивший в себя такие грандиозные перемены и подвижки – в быту, в сознании, в социальных отношениях, что, казалось бы, люди, жившие тогда и теперь, по-настоящему и понять-то друг друга не в состоянии. Что уж говорить о художественной литературе, особенно, как в случае с Трифоновым, намертво привязанной к реалиям позднесоветской эпохи. Между прочим, многие и смотрят сегодня на его творчество как на ее литературный оттиск, теперешнему читателю уже мало созвучный, а потому и не слишком интересный.
В Википедии о Юрии Трифонове сказано так: «одна из главных фигур литературного процесса 1960-х –1970-х годов в СССР». То есть не вообще русской, советской литературы, а именно литературы конкретных десятилетий. Да, о жизни городской, столичной интеллигенции хрущевско-брежневского времени судят и будут судить в первую очередь по Трифонову, по таким его вещам, как «Обмен», «Другая жизнь», «Дом на набережной», потому что правдивей и глубже него никто эту жизнь не описал. Как ядовито заметил в своем дневнике Юрий Нагибин, «все, кого я ни читаю, – Трифоновы разного калибра. Грекова – Трифонов (наилучший), Маканин – Трифонов, Щербакова – Трифонов, Амлинский – Трифонов, и мой друг Карелин – Трифонов». Но ведь и о России последнего десятилетия XIX века мы судим прежде всего по Чехову, однако никому не придет же в голову аттестовать Чехова как главную фигуру литературного процесса 1890-х годов, хотя это и правда.
В свое время ангажированная советская критика, почти так же, как когда-то Чехова, упрекала Трифонова в заземленности, в увлечении бытописательством, и эти попреки, надо сказать, не проходили бесследно.
– Я пишу о жизни и смерти, – недоумевал он, – а у меня находят один лишь быт. Пишу о любви, о долге, о человеческой порядочности, а мне опять вменяют в вину неспособность подняться над подробностями быта.
Да, что-то подобное происходило и с Чеховым. Его сразу полюбила читающая публика, но очень долго косилась в его сторону журнальная критика, видевшая в нем холодного натуралиста, «апостола беспринципности», бесстрастно фиксирующего неприглядные стороны современной ему действительности, не уравновешенной никакими позитивными идеалами. А все дело было в новой художественной эстетике, до которой просто не дозрели некоторые из чеховских недоброжелателей.
И еще одна параллель, невольно напрашивающаяся при сопоставлении этих двух авторов. Ведь, как известно, было два разных Чехова. Один – автор «Осколков» и «Будильника», легкий и плодовитый Антоша Чехонте, относившийся, по собственному его признанию, без должного уважения к своему таланту. И другой, каким он стал к 26-27 годам, постепенно вырастая из себя и превращаясь в глубокого и трезвого художника, безжалостно браковавшего плоды своего раннего творчества, значительную часть которого он даже не включил в собрание сочинений (это сделали без него полстолетия спустя, наплевав на его авторскую волю).
25-летний Юрий Трифонов заявил о себе как типичный литератор эпохи соцреализма. Его первая большая вещь «Студенты», получившая одобрение на самом верху, была удостоена Сталинской премии (впоследствии он говорил, что не отказывается ни от чего им написанного, но из повести «Студенты» не в состоянии прочесть больше двух страниц). А потом были полтора десятилетия мучительных поисков – себя, своего мироощущения, своего места в литературе и своей особой стилистики. За это время у него вышел большой роман «Утоление жажды» – о строителях Каракумского канала, сборник рассказов, серия очерков на спортивную тему, но все это был еще тот, по преимуществу старый Трифонов, с которым он окончательно распрощался лишь к концу 1960-х годов. И так же как для Чехова все его «Лошадиные фамилии», «Унтеры Пришибеевы» и пр. были лишь пробой сил, только подготовкой к предначертанному ему великому поприщу, так и проза Трифонова первых полутора десятилетий явилась для него своего рода предстартовой площадкой, испытательным полигоном, когда старое еще цепко держало его в своих соцреалистических объятьях. И если бы не чудо его второго рождения, он был бы сегодня скорее всего забыт, а его творчество осталось бы достоянием одних историков литературы.
Новый Трифонов, которого мы так любим и ценим, начался с автобиографической повести «Отблеск костра», посвященной памяти его репрессированного отца (вышла в 1967 г. отдельной книгой), но в особенности – с опубликованной «Новым миром» повести «Обмен» (1969 г.) и нескольких рассказов («Голубиная гибель» и др.). И тут нельзя не сказать о некоторой драматической несинхронности в творческой судьбе писателя.
Ведь все написанное им после 1967-68 года с полным правом можно отнести к так называемой оттепельной прозе, хотя оттепель к тому моменту осталась уже позади. Как сказал однажды сам Трифонов, вернувшись из издательства, где подписывался в набор «Отблеск костра», «мною захлопнули дверь». Но в то время когда Твардовский открывал и переоткрывал своих новых авторов, поднявшихся на оттепельной волне, – Солженицына, Федора Абрамова, Георгия Владимова и др., – которых пестовал, как собственных детей, и которыми гордился, Трифонова, однако, «своим» не считал и к его творчеству относился безо всякого интереса. Хотя чувствовал в нем родственную душу и мог часами увлеченно беседовать, стоя у дачного заборчика – они были соседями в поселке «Красная Пахра» – и обсуждая последние литературные новости, а нередко и выпивать. (Заметим в скобках, что именно Твардовский напечатал когда-то в «Новом мире» его повесть «Студенты» и даже выдвинул ее на Сталинскую премию. Но то был другой «Новый мир», другой Твардовский и, вообще, совсем-совсем другая эпоха.) И когда Трифонов после 17-летнего перерыва вступил, наконец, на подножку поезда под названием «Новый мир», решив передать редакции сначала «Голубиную гибель», а затем и «Обмен», поезд этот отсчитывал уже последние километры пути, и Твардовскому, ушедшему с головой в борьбу за сохранение журнала, было уже, по большому счету, не до него. И только этим можно объяснить прохладную реакцию главного редактора, принявшего к печати его первую «московскую» повесть.
«Зачем вам этот кусок про поселок красных партизан? – спросил он, возвращая автору рукопись с редакторскими пометками. – Какая-то новая тема, она отяжеляет, запутывает. <...> Вот вы подумайте, не лучше ли убрать». «Может быть, Александр Трифонович не слишком внимательно читал - было не до того, – вспоминал впоследствии Трифонов, – а может, в виду сгущавшейся опасности проявлял некоторую осторожность. <…> Но, когда я сказал, что поселок красных партизан для меня важен и убирать его не стоит, ибо исчезнет второй план, Александр Трифонович легко согласился: «Пожалуйста, оставляйте...» В этом легком согласии я почувствовал не только великодушие редактора, но и некое грустное безразличие... И это было то, что омрачало радость».
«Обмен» был напечатан в предпоследнем номере журнала, подписанном Твардовским, а с января 1970 года «Новый мир» в прежнем своем составе прекратил существование. И это была потеря не только для тех, кто в нем работал или печатался, но для всей читающей России. Да, не стало журнала, сумевшего собрать вокруг себя лучшие литературные силы, а год спустя, сломленный утратой своего детища, ушел из жизни и главный «собиратель» Александр Твардовский. Но осталась блестящая когорта выпестованных им авторов, «птенцов гнезда александрова», какой могла бы на тот момент позавидовать любая литература мира, и каждому из них предстояло теперь выгребать самостоятельно.
Всего десять лет отвела судьба на это самостоятельное плаванье самому Юрию Валентиновичу. Но именно в эти десять лет он развернулся в полную свою силу, как бы перехватив эстафету, перенятую им из рук Твардовского, а, с другой стороны, уйдя далеко за горизонты новомирской школы. И если к 1962 году в активе Трифонова не было ничего равного «Одному дню Ивана Денисовича» или «Случаю на станции Кочетовка» – Солженицын считался в те годы первым автором «Нового мира», – то в дальнейшем по масштабам литературного дарования он, конечно, его превзошел, хотя Нобелевской премии и не получил (правда, выдвигался на нее и даже, как говорят, был близок к заветной черте, но внезапная смерть перечеркнула эти надежды). Впрочем, ее не получил и Чехов, а в случае с Солженицыным, если быть откровенными, известную роль сыграла и политическая конъюнктура.
Невозможно не поражаться тому, как же много было сделано Трифоновым за это последнее отпущенное ему десятилетие. Цикл «московских повестей», «Записки соседа» (некий аналог солженицынского «Теленка»), исторический роман о народовольцах «Нетерпение», романы «Старик», «Время и место» (по социально-историческому охвату выведенных в нем людей и событий вполне могущее претендовать на звание эпопеи), оставшееся неоконченным «Исчезновение»... И на каждом из них печать его мощного таланта. Однажды, проводя аналогию с чеховским «многописанием», он назвал этот стиль работы бурнописанием, страстнописанием. Но этот лихорадочный, обгоняющий слова и мысли творческий поток направлялся твердой рукой, о чем можно судить по великолепно выстроенной архитектонике каждой из его вещей, когда сюжет раскручивается как пружина, властно приковывая к себе неослабевающее читательское внимание.
Как-то на встрече со студентами литинститута Трифонов признался, что в молодости самым главным для писателя считал сюжет и гонялся за сюжетами. Потом пришло осознание того, что главное это слова, а еще позже, что главное это мысли. Однако когда читаешь Трифонова, начинаешь понимать, что все это, как говорится, условия необходимые, но недостаточные, и что главное все-таки –это его удивительный дар рассказчика, проявляющийся в каком-то особенном сцеплении слов и мыслей, столь естественном и органичном, что каждый сюжетный поворот, каждый поступок или реплика героя по степени своей достоверности кажутся соперничающими с самой жизнью. И эта завораживающая чужая жизнь со сложной игрой ее явных и скрытых смыслов берет нас в плен с первых же страниц произведения, так что уже не оторваться.
Это колдовство усугубляется еще и постоянной перебивкой планов – сна и яви, внешнего и внутреннего, настоящего и прошедшего, вкраплением в ткань повествования фрагментов с участием автора и т.д. Особенно примечательно в этом смысле смещение временных планов – ведь время, его приметы, его специфическая атмосфера, едва ли не главный герой трифоновской прозы. Следуя за судьбами его персонажей, мы все время словно бы колеблемся между настоящим и прошлым, то переносясь в еще не остывший вчерашний день, то погружаясь в самые отдаленные, глубинные его истоки. Эта уникальная авторская позиция, когда нет ни устойчивого вчера, ни сегодня, которые постоянно перетекают друг в друга, то и дело меняясь местами, позволяет увидеть человеческие судьбы как бы с высоты птичьего полета, одномоментно, или симультанно, как говорят психологи, во всем их масштабе и объеме. При этом подробности быта – неизменный объект пристального внимания автора – вырастают у него до размеров бытия, к которому устремлены все его интересы. И это прикосновение к бытию, к его экзистенции, проступающей сквозь вещную, осязаемую оболочку, и есть, наверное, одна из самых драгоценных особенностей трифоновской прозы, не оставляющей безучастной ни одну живую читательскую душу.
Вместе с тем, при всем совершенстве своей писательской техники, Трифонов был и остается продолжателем русской реалистической школы, в том смысле как ее понимал еще Белинский – «воссоздание жизни средствами самой жизни», и мог бы повторить вслед за Л.Толстым: главный герой моих произведений – правда. Но это реализм, обогащенный всеми достижениями литературы минувшего столетия с ее кинематографичностью мышления, углубленным психологизмом, вниманием к сексуальной стороне жизни, отказом от многих табу и пр. Да и само его творчество вплетено в самую сердцевину художественных поисков ХХ века, и в этом смысле он может по праву числиться в одном ряду не только с Буниным или Чеховым, но и с Сэлинджером, Бёллем, Ленцем и др.
Как и все советские писатели, Юрий Трифонов ездил в творческие командировки, выписывавшиеся редакциями журналов. Результатом этих поездок стал роман «Утоление жажды», каким-то своим краешком «Предварительные итоги» и, возможно, «Время и место». Однако зрелый Трифонов в подобных географических перемещениях большей частью уже не нуждался, потому что на первое место для него выдвинулись перемещения во времени. И эти «командировки» он выписывал себе сам, вновь и вновь обращаясь к своей детской и юношеской памяти, к зарубкам и вехам собственной судьбы, не пренебрегая, впрочем, и чужими свидетельствами и, подобно Реброву из «Долгого прощания», месяцами просиживая в архивах и книгохранилищах, без чего не появились бы ни «Отблеск костра», ни «Старик», ни, тем более, «Нетерпение».
Писательская память уникальна, в особенности, если речь о таком человеке, как Трифонов. И там, где память обычных людей сохраняет связанные или не связанные между собой предметы, лица, события, память писателя кроит уже готовые образы, сцены и сюжеты, иногда близкие к тому, что пережито в действительности, а иногда существенно преображенные. Как говорил Станиславский, память это лучший эстет. Давно замечено, что есть писатели, которые всю жизнь пишут одну и ту же книгу, хотя она и выходит у них под разными названиями – то в виде повести, то романа, то рассказа. Трифонов, бесспорно, из их числа, и все его творчество можно сравнить с домом, комнаты которого – его книги. Но воздухообмен у всех у них общий и проблемы, затрагиваемые в каждой, – лишь отпочкования одной общей «метапроблемы». И, как у каждого большого писателя, у него был свой «скелет в шкафу». Это – тема сталинских репрессий, страданий и уничтожения миллионов безвинных людей, десятилетиями замалчивавшаяся идеологами советского режима. Она, словно аура, наполняет воздух большинства его произведений, и пройти мимо нее для Трифонова, испытавшего этот ожог еще в детстве, было невозможно. Как пепел Клааса, она стучалась в его сердце.
«Тема страшная, бросить нельзя, – записал однажды в своем дневнике Твардовский, – все равно, что жить в комнате, где под полом труп члена семьи зарыт, а мы решили не говорить об этом и жить хорошо, и больше не убивать членов семьи». И все же, несмотря на бдительность цензуры, Трифонов умел писать так, чтобы его понимали. Ведь художественная проза это особая материя, и то, что говорится открытым текстом, далеко не всегда попадает в цель, тогда как намеки и полунамеки действуют порою куда вернее. Но даже там, где речь у него вообще не идет о прямых репрессиях, они все равно присутствуют где-то на заднем плане, в самой атмосфере произведения, которой дышали и в которой действовали его герои. Хотя бы потому, что она формировала и деформировала их (да только ли их!) психику. «Многое завеяно песком, запорошено намертво, – говорится в повести «Дом на набережной». – Но то, что казалось тогда очевидностью и простотой, теперь открывается вдруг новому взору, виден скелет поступков, его костяной рисунок – это рисунок страха. <…> И был страх – совершенно ничтожный, слепой, бесформенный, как существо, рожденное в темном подполье, – страх неизвестно чего, поступить вопреки, встать наперекор. И было это так глубоко, за столькими перегородками, под такими густыми слоями, что вроде и не было ничего похожего».
«Дом на набережной» – самая знаменитая из «московских повестей» Юрия Трифонова. Ее успех был настолько оглушительный, что достать номер «Дружбы народов», в котором она публиковалась, было практически невозможно, а последний нераздаренный экземпляр был похищен в редакции прямо из стола писателя. Однако невероятная популярность этого произведения была связана вовсе не с тем, что большая часть описываемых в нем событий разворачивается в широко известном правительственном доме на берегу Москва-реки (к которому с тех пор и приклеилась эта кличка), словно медальонами, увешанном бесчисленными досками с барельефами известных полководцев, партийных и государственных деятелей. Это лежало, так сказать, на поверхности. Гораздо важнее, что повесть затрагивала что-то главное, сердцевинное, созвучное каждому, кто варился в этом котле под названием советское общество, хотя по-настоящему, может быть, не додуманное и не осознанное, вытесняемое житейской круговертью. Трифонов сумел пробиться сквозь эту круговерть и помог пробиться читателю, создав неповторимый образ эпохи.

* * *
Еще при жизни Трифонова «Дом на набережной» был инсценирован Театром на Таганке, что в ту пору – 1980-й год – было совсем не просто, поскольку требовало бесконечных согласований и преодоления цензурных рогаток. Но Юрий Любимов умел преодолевать и не такое, и его постановка стала событием в культурной жизни Москвы. А вот с озвучанием этой вещи не повезло: за 35 лет, прошедших после ее выхода в свет, не было сделано ни одной профессиональной записи, что, видимо, не случайно.
Здесь следует, наверное, сказать о несложившейся в силу ряда причин посмертной судьбе писателя. Ведь лучшие профессональные записи его произведений были осуществлены на радио еще в 1980-х годах. Это, прежде всего, «Обмен» в исполнении Владимира Андреева, а также три рассказа («Голубиная гибель» и др.), записанные Николаем Волковым. Правда, обе работы выдающиеся, удивительно точно передающие дух и стиль авторской прозы, так что Юрий Валентинович, мне кажется, остался бы ими доволен. Не могу не упомянуть в том же ряду и прекрасную аудиоверсию романа «Время и место», осуществленную в 1982 г. в студии Всероссийского общества слепых диктором Всесоюзного радио Владимиром Сушковым и по-настоящему, по-моему, недооцененную.
А дальше стало вроде бы не до Трифонова. В одночасье ушла в небытие целая историческая эпоха, а с нею не стало и его читателя. Нет, не в физическом смысле этого слова – просто разом отброшенные на обочину жизни, люди были вынуждены теперь думать не о духовной пище, а о хлебе насущном. Для новых же хозяев жизни Юрий Трифонов стал как отыгранная карта. Интерес представляли прежде всего те, кто был в моде, кого не печатали в советские времена (а Трифонова с трудом, но все же печатали) и чьи «задержанные» произведения разом выплеснула волна перестройки. Или те, кто был жив и здравствовал и мог участвовать во всякого рода презентациях и телевизионных тусовках, представить в которых Юрия Валентиновича было просто невозможно. И когда в середине девяностых годов его вдова хотела установить мемориальную доску на доме, где он жил, ей было в этом отказано. С точки зрения тогдашних властей Трифонов этой чести не заслужил, а потому было предложено установить уже готовую доску внутри подъезда (хорошо еще, что не в квартире!).
Как заметил критик В. Бондаренко, прижизненная слава сыграла с Трифоновым плохую шутку: в представлении читателей нового поколения его творчество было неразрывно связано с советским прошлым, и никому не хотелось обратно в «совок». Конечно, то было прискорбное заблуждение, но какая-то тень все же легла на его творчество. А в результате с конца 1980-х годов ни профессиональные актеры, ни режиссеры больше не обращались к аудиозаписям его произведений. И эту судьбу разделил, к сожалению, и «Дом на набережной».
Что оставалось делать любителям аудиокниги? Попытаться восполнить этот вопиющий пробел своими силами. Именно так и поступил krokik, взявшийся на свой страх и риск озвучить эту сложнейшую вещь. Я не принадлежу к тем, кто думает, что не боги горшки обжигают. Моноспектакль перед микрофоном очень трудное испытание, которое не всегда по плечу даже опытным и искушенным театральным и киноактерам (примеров приводить не буду, их полным-полно). А если записывается какая-то большая вещь, работа исполнителя превращается в настоящий марафон, где так просто испортить, а то и убить любой художественный шедевер.
Но в случае с «Домом на набережной» этого, к счастью, не произошло. И ключ, я думаю, прост, он – в любви исполнителя к творчеству Трифонова. Отсюда, вероятно, и та искренняя, взволнованная интонация, которая покоряет нас с первых же минут его чтения. Не буду здесь останавливаться на недостатках и погрешностях записи, без которых, конечно, тоже не обошлось – ведь человек работал в одиночку, без режиссера и редактора. Не буду также сравнивать ее с работами В.Андреева или Н.Волкова – это явления разного порядка. Скажу только, что запись сделана как бы на одном дыхании и что в ней есть, своя изюминка и свое обаяние, которого так часто лишены записи профессионалов. Поэтому она с полным правом может числится в ряду бесспорных удач Аудиоклуба.

Игорь Рейф

Topic Link: Трифонов Юрий - Дом на набережной

Topic Link: Достоевский Фёдор - Униженные и оскорбленные
Прослушала книгу Достоевского «Униженные и оскорбленные» в исполнении Герасимова. Сказать что очень понравилось – это ничего не сказать. Достоевский – есть Достоевский. Причем читать и получать удовольствие может практически любой, вне зависимости от того, что ищет он от прослушивания книги. Тут есть масса вещей, над которыми можно поразмышлять. Есть замечательно выписанные характеры персонажей, в некоторых узнаешь себя или своих знакомых, хоть прошло более 100 лет как написана книга. И такое разнообразие характеров, самых всевозможных, настолько интересных, что просто из-за одних этих характеров стоит прочитать или прослушать эту книгу. Описаны человеческие отношения: бескорыстные и полные собственной выгоды, и не только черные и белые, есть и такие, что и себя не забудут, и другим плохо не сделают. Можно размышлять, причем на очень глубокие размышления наводит Писатель. С другой стороны, не хочется тебе рассуждать, пожалуйста, перед тобой просто интересный роман о любви, о дружбе, о человеческих отношениях и даже с небольшой детективной интригой. Можно просто слушать и наслаждаться. А какой язык!!!! Красивый, настоящий русский язык, но при этом, нет ощущения, что слушаешь какой-то странный другой язык, нет ощущения тяжести, продирания через фразы, наоборот, воспринимается всё с необыкновенной легкостью. Роман очень грустный и добрый, так хотелось чтобы он не кончался, чтобы можно было слушать и слушать дальше.
Что можно сказать о чтении Герасимова? Мне вообще нравится, как читает Герасимов. Я слушала его уже в нескольких книгах, к некоторым он подходит больше, к некоторым меньше, но вот в этой книге он настолько блестяще читает, что его талант тут заиграл новыми красками, во всяком случае для меня. Можно сказать – это его книга.
Года три назад слушала радиоспектакль 1968 года Униженные и оскорбленные с участием Волкова, Кторова, Литвиновой, Табакова… Если честно, мало что помню о нем, помню только что очень понравилось, но, конечно, урезан по сравнению с книгой он очень сильно. Но спектакль есть спектакль, это всё-таки совсем другой жанр.

Дослушал "Траву забвения". Роскошно! Все-таки Катаев Гений! Таких очень немного. С одной стороны мемуары, с другой стороны легкое, касаниями, описание нескольких людей, встречи с которыми произвели на него впечатление. Описание очень яркое, живое, каждого из этих персонажей начинаешь чувствовать, начинаешь понимать, начинаешь ими восхищаться. Буквально видишь перед собой и Ивана Бунина и девушку из совпартшколы и Владимира Маяковского. И как видишь! Не по отдельности в рамке, а в разные периоды их жизни, в разных окружениях! Несколько слов и оказываешься свидетелем того, как солидный академик Бунин снисходительно соглашается прочитать тетради со стихами молоденьких гимназистов, еще немного и вместе с Буниным и Катаевым ищешь те два-три предложения, которые описывают вечерний пейзаж. Так гуляешь вместе с Катаевым и Буниным, любуешься окружающим и вдруг, как-то незаметно, обнаруживаешь, что рядом тебя сопровождает девушка из совпартшколы, молодая, стриженная, что ей, впрочем, явно идет, начинаешь вместе с ней сопереживать конфликт между честью и любовью, радуешься, с некоторым налетом грусти, что честь все-таки побеждает, причем побеждает безальтернативно, несмотря на внутренний конфликт. Не успеваешь еще полностью прочувствовать трагедию девушки из совпартшколы, как рядом оказывается Маяковский, трубный, задорный. И вдруг рядом снова Иван Бунин... И все это практически на одном дыхании и не слышишь лишних слов и живешь рядом с этими яркими образами и понимаешь, что прожил кусочек жизни рядом с Катаевым, чувствовал вместе с ним, видел вместе с ним... А в конце вдруг маленькая сценка и заново, по другому уже, немного со стороны, Клавдию Зарембу, девушку из совпартшколы. Какое-то полное эмоциональное слияние. Впрочем Катаев таков во многих своих произведениях.
Герасимов прочел хорошо, мне понравилось, хотя, с его интонациями, есть некоторый уклон именно в мемуарность, воспоминания.
Рекомендую всем, кто захочет прослушать и не боится попасть под влияние Катаевского слога и образа!

А вот у меня теперь проблемка. После таких гениальных Писателей, как Крапивин и Катаев подряд, надо очень аккуратно подходить к выбору следующей книги. Слишком велика вероятность, что даже неплохая, сама по себе, книга может показаться блеклой и скучной. Буду действовать наверняка, пришла пора переслушивания "Маятника Фуко".

вырезано
Ах, Пушкин! Каждую запятую разобрали на диссертации и публикации.
Пушкин - наше все и т.д.
НО:
Поздним вечером (ну или ночью), когда все угомонились, и тихо вокруг,
включите в уголочке свою аппаратурку, и запустите Пушкинские чтения с М.Козаковым.
И придет к вам человек со своими радостями и тараканами, обыкновенный, словом.
Необыкновенно в нем только то, что рассказывает складно.
И забудете, что завтра снова как всегда, что надо как-то купить то-то и то-то и сделать обязательно что-то. И спать будете хорошо - без таблетки.
Очень рекомендую.


Topic Link: Пушкин Александр - Пушкинские чтения. Стихи разных лет

Topic Link

Книга состоит из двух частей.
1) Теория спора. Что такое тезис, довод, виды спора и т.д. (Наивысшей формой спора считается спор для проверки истины - привет, kremen55)
2) Уловки в споре. Большинство уловок автор считает недостойными для применения, и они изучаются с целью на них не попадаться.

Было бы наивно думать, что прослушивание книжки автоматом делает из человека мега-спорщика (так же, как не стать боксером, прочитав книгу о боксе), но как минимум помогает разложить по полочкам то, что до этого интуитивно понимал.

Изложение очень бодрое, если не сказать стремительное, и при прослушивании книги надо сосредотачиваться.

Чтение: Понравилось. Технически безупречно и с огоньком :)

А.Маклин, "Пыльный путь к смерти" "Путь к пыльной смерти" в новой оцифровке. Это песТня
Да простят меня почитатели "Пушек...", но для меня именно эта вещь у Маклина центровАя.


Topic Link: Маклин Алистер - Путь к пыльной смерти

Topic Link: Санин Владимир - Новичок в Антарктиде. Полярные были
Книга о том, как советский журналист отправился в экспедицию в Антарктиду - и хоть на зимовку не остался, но много чего увидел и услышал, и этим делится с читателем.
Книга очень понравилась! Пишет Санин интересно, самый незначительный эпизод умудряется так выписать, что поневоле начинаешь улыбаться. В книге очень много юмористических моментов, но несмотря на это книга о серьёзных вещах. О том, зачем вообще нужно изучение Антарктиды. О суровых условиях, в которых вынуждены жить полярники, об опасностях. О дружбе и взаимовыручке. В общем, обо всём, что автор узнал за время своего пребывания на шестом континенте.
Время написания, конечно, сильно влияет на содержание: если в тексте появляется американец, то он будет рассказывать сколько денег собирается за что-то получить. Если представитель дружественной страны, он будет восхищаться советскими достижениями. Советские же полярники все исключительно добры, веселы и самоотвержены. Но это всё только дополняет общую картину, это штрихи к портрету Антарктиды - такой, какой она тогда была.
Это не беллетристика, не выдумка, а скорее репортаж с места событий, хоть и длиной в 15 часов. Зато нашлось место и описанию событий случившихся с автором, и рассказанным ему байкам, порой весёлым, а порой и не очень, и детальному описанию природы, быта, отношения к экологии и многому другому. Очень познавательно.
А вот чтение книги ужасное. Такого количества оговорок я ещё не встречала, и, надеюсь, не встречу. Наверное, в каждом предложении Фирдаус Ганеева прочитала что-то не так - иногда исправлялась, иногда нет, под конец книги вообще читала правильное слово после неправильного с частицей "и" между ними. Чтение с листа ей категорически противопоказано, и не была бы сама книга такой хорошей, не стала бы дослушивать. Хотя в остальном, голос, манера речи - классический диктор советской школы. Так что не скажу "постараюсь избегать книг начитанных этим чтецом", но как минимум буду предварительно слушать демку.



Новичок в Антарктиде (Сушков Владимир) //ссылки: вырезано
Новичок в Антарктиде (Полярные были) (Казаков Сергей) //ссылки: вырезано
Новичок в Антарктиде. Полярные были (Ганеева Фирдаус) //ссылки: вырезано

"Война ротмистра Тоота" В.Свержина в рамках проекта "Обитаемый остров"
Просто очень хорошо! Это не тот Свержин , знакомый по "Институту..." и которого слушаешь только из-за озвучки. Фантастика совершенно в духе Стругацких. Единственное что напрягает - вшитый суровой ниткой Мак-Сим Но это по-видимо было одним из условий проекта И сама вот эта сентенция - "Если у Родины столько врагов, может это с ней что-то не так?"...

Topic Link: Свержин Владимир - Обитаемый остров. Война ротмистра Тоота

Итак, постапокалипсис.
Под давлением США, якобы в России атомные предприятия плохо охраняются, западные страны берут их под свою охрану. Через некоторое время Россия передает им свой суверенитет ради свободы и демократии. Страна начинает расползаться.
События происходят на Урале в закрытом городе. Время - наши дни.
Экономика рушится. Численность населения превышает кормовую базу. Народ выживает кто как может. Правит тот, у кого оружие, сила и наглость.
Автор Беркем Аль Атоми. Серия "Атомный город". Читает Один.
Кто стоит за именем автора - неизвестно. На его сайте об этом ни слова.
В книге много русского мата. Именно так разговаривают обозленные мужики.
Много кровавых сцен.