C МИРУ ПО НИТКЕ

ОТ­ЦАМ ПО­СВЯ­ЩА­ЕТ­СЯ

«Всё о мо­ём от­це» – это оде­тый в су­пер­об­лож­ку ше­с­ти­сот­ст­ра­нич­ный сбор­ник ме­му­ар­ных очер­ков и рас­ска­зов, по­свя­щён­ных те­ме от­цов, из­дан­ный в рам­ках 11-го От­кры­то­го фе­с­ти­ва­ля ис­кусств «Че­реш­не­вый лес».

Ав­то­ром идеи и со­ста­ви­те­лем (сов­ме­ст­но с ди­рек­то­ром фе­с­ти­ва­ля Эдит Кус­ни­ро­вич) вы­сту­пил за­ме­с­ти­тель глав­но­го ре­дак­то­ра жур­на­ла «Сноб» и член жю­ри пре­мии «Де­бют» те­ку­ще­го го­да Сер­гей Ни­ко­ла­е­вич.




«Отец, – пи­шет он в пре­дис­ло­вии, – это все­гда тай­на, ма­ня­щая опас­ность, не­сбы­точ­ная даль, бес­ко­неч­ные рас­сто­я­ния, ску­пые пись­ма, ма­ми­ны слё­зы и ра­до­ст­ный крик, до­но­ся­щий­ся и се­го­дня сквозь тол­щу лет: «Па­па при­ехал!».

В на­ча­ле кни­ги встав­ка: на плот­ной глян­це­вой бу­ма­ге фо­то­сним­ки, эда­кая га­ле­рея пор­т­ре­тов. Каж­дой ис­то­рии – свой раз­во­рот, с од­ной сто­ро­ны – про­фес­си­о­наль­но сде­лан­ные сним­ки ав­то­ров, с дру­гой – по­жел­тев­шие от вре­ме­ни фо­то­гра­фии глав­ных ге­ро­ев кни­ги – их от­цов.

В сбор­ни­ке, став­шем про­дол­же­ни­ем од­но­имён­но­го ли­те­ра­тур­но­го но­ме­ра жур­на­ла «Сноб», со­бра­ны ис­то­рии трид­ца­ти ше­с­ти ав­то­ров – из­ве­ст­ных ху­дож­ни­ков, жур­на­ли­с­тов, ак­тё­ров и ли­те­ра­то­ров. По­след­них, к на­шей ра­до­с­ти – боль­шая часть. Здесь и Эду­ард Ли­мо­нов с рас­ска­зом о вне­зап­но об­ре­тён­ном бра­те «Ве­нич­ка», и За­хар При­ле­пин с рас­ска­зом «Лес», Оль­га Слав­ни­ко­ва, Сер­гей Шар­гу­нов, Юрий Мам­ле­ев, Ми­ха­ил Ги­го­лаш­ви­ли, Алек­сандр Ка­ба­ков, Вик­тор Еро­фе­ев и мно­гие дру­гие. Есть и де­ти ли­те­ра­то­ров, ос­то­рож­но при­от­кры­ва­ю­щие за­ве­су лич­ной жиз­ни сво­их от­цов. Это сын Ар­ка­дия Ар­ка­но­ва Ва­си­лий, па­сы­нок пи­са­те­ля-фрон­то­ви­ка Вик­то­ра Не­кра­со­ва Вик­тор Кон­ды­рев, сын Ана­то­лия Ры­ба­ко­ва Алек­сей Ма­ку­шин­ский. Пред­став­ле­ны и ино­ст­ран­ные ав­то­ры – ита­ль­ян­ский пи­са­тель То­ни­но Гу­эр­ра, Ар­кан Ка­рив из Из­ра­и­ля, Эрик Фот­то­ри­но из Фран­ции и аме­ри­кан­ский пи­са­тель Бран­до Скай­хорс, за­вер­ша­ю­щий всю кни­гу сво­им объ­ём­ным ав­то­био­гра­фи­че­с­ким рас­ска­зом «Шесть пе­сен для муж­ских го­ло­сов».

Все сю­же­ты кни­ги в рам­ках на­ше­го об­зо­ра пе­ре­ска­зы­вать нет смыс­ла – каж­дый ав­тор вы­сту­пил с уни­каль­ной, поч­ти все­гда очень лич­ной ис­то­ри­ей.

Од­на­ко, учи­ты­вая, что боль­шин­ст­во очер­ков ос­но­вы­ва­ет­ся на дет­ских вос­по­ми­на­ни­ях, пе­ре­ос­мыс­лен­ных уже в бо­лее зре­лом воз­ра­с­те, при­сут­ст­ву­ют и не­ко­то­рые об­щие чер­ты.

Так, к при­ме­ру, уди­ви­тель­ным об­ра­зом сов­па­ло вос­при­я­тие сво­их от­цов у Ми­ха­и­ла Ги­го­лаш­ви­ли, Сер­гея Шар­гу­но­ва и Оль­ги Слав­ни­ко­вой.

«Мла­де­нец един с ма­те­рью, – пи­шет ав­тор «Чёр­то­ва ко­ле­са» Ми­ха­ил Ги­го­лаш­ви­ли, – она для не­го – это часть его. Но вот отец – это пер­вый при­ше­лец из­вне».

«Или де­ло в том, что он (отец. – А.Х.) не че­ло­век, а ино­пла­не­тя­нин? – в свою оче­редь за­да­ёт­ся во­про­сом Сер­гей Шар­гу­нов в за­вер­ше­нии сво­е­го эс­се «Мой ба­тюш­ка». – Свет­ло­гла­зый ино­пла­не­тя­нин, ме­ня по­ро­див­ший. А? Он сам в юные го­ды по­до­зре­вал, что был за­не­сён в тай­гу с дру­гой пла­не­ты».

«При­зна­ка­ми па­пи­ной ино­пла­нет­но­с­ти, – пи­шет Оль­га Слав­ни­ко­ва в сво­ём ме­му­ар­ном очер­ке «Мой отец-ино­пла­не­тя­нин», – бы­ли его от­ст­ра­нён­ность, его чи­с­то­плот­ность, не при­ни­мав­шая и ма­лой кляк­сы зем­ной поч­вы на оту­тю­жен­ных брю­ках». Или вот ещё: «Ино­гда бук­валь­но чув­ст­вую на се­бе его ино­пла­нет­ный пан­цирь, о ко­то­рый, бы­ва­ло, раз­би­ва­лись мяг­кие жен­ские серд­ца – буд­то по­ми­до­ры, мет­ко бро­шен­ные в цель».

Это кни­га оп­ре­де­лён­но ос­тав­ля­ет по­сле­вку­сие. Про­чи­тан­ные сю­же­ты ещё дол­го всплы­ва­ют в па­мя­ти, ос­ве­щая со­бой оди­но­кие (или не очень) но­чи. В ней мно­го не­до­ска­зан­но­с­ти, не­по­ня­тых взгля­дов, не­за­дан­ных во­про­сов и не­ска­зан­ных слов. И вме­с­те с тем, в ней мно­го… Че­го-то дру­го­го, очень важ­но­го. Са­мой жиз­ни, что ли. Сквозь приз­му от­но­ше­ний с от­ца­ми всем, кто был за­дей­ст­во­ван в про­ек­те, уда­лось ре­а­ли­с­тич­но по­ка­зать са­мое глав­ное – са­му жизнь. Мир дет­ст­ва и по­кры­тый ед­ва за­мет­ной плён­кой слёз взгляд на не­го из пре­де­лов зре­лой жиз­ни.


АРСЛАН ХАСАВОВ


Всё о мо­ём от­це: [рас­ска­зы] / Со­ста­ви­те­ли С.Ни­ко­ла­е­вич и Э.Кус­ни­ро­вич. – М.: АСТ: Ас­т­рель, 2011.

Гроза на водах

Отрывок из книги «Неизвестный роман Достоевского»

Гроза заглядывала сквозь балкон и видела бы, коли б не была слепа, как сотрясается человек, чьё лицо облито глазурью пота. Эфиопски тёмный лицом, больной страдалец раскрывал глаза не просыпаясь – и белели белки, и снова закрывались глаза.



От автора. Предлагаемый отрывок из романа — первый в серии фрагментов книги, которую предполагает издать «Астрель-СПб».

Подписчики ждут продолженья, пишут письма, и в том утешенье «израненной душе». Тут он громко хмыкает, так что дамочка, шедшая обочь, косится. Видом светская, даже, может, великосветская, приличная, богатая — следственно, шлюха.

Полетел, по здешнему обыкновенью, внезапный ветер, стал куртуазничать с прибрежной ивой, что сияла в просвете меж крон почтенных лип. Ветер задирает иве подол, серебристый с изнанки. И ива покорно поднимает ветви, словно эта зелёнокосая — ах! — Лорелея согласна раздеться для нахала, ветра с гор.

В прошлом послании законно женатый мэтр, болезненно, но и приятно возбуждённый ночным греховным сновиденьем, написал супруге, густо зачеркнул и написал снова: «Вот я вернусь с леченья, и я тебя, жёнка, съем!» Письма, кажется, и до сих пор перлюстрируют, об чем жена, целомудренная матрона, немало беспокоится. А он в ответ ей: пусть читают, пусть завидуют!

Той ночью собиралась душная гроза, и романист отходил ко сну в тревоге, но заснул скоро.

Дальтоническая серость спящего сознанья была покойна и глубока. «Не так ли серы и глубоки воды Стикса?» — промелькнула, как акулий плавник, мысль в миг меж засыпаньем и сном. Над окрестными горами, над недальним Рейном собралась гроза.

И вдруг всё пространство сознанья разом проснулось, словно солнце явилось среди тьмы в единое мгновенье времени, — и взорвалось, и затопило мироздание. Погибельная сладость совокупленья вещества духа с веществом мира, когда атомы двуединых стихий сорвались с своих орбит и стали хищно пожирать друг друга.

Гроза заглядывала сквозь балкон и видела бы, если б не была слепа, как сотрясается человек, чьё лицо облито глазурью пота. Мучительное мычанье тонуло в раскатах грома, молния выхватывала высунутый лиловый язык. Эфиопски тёмный лицом, больной страдалец раскрывал глаза не просыпаясь — и белели белки, и снова закрывались глаза.

Гроза тянула свои электрические ветви к этому человеку, чьё сознанье тоже стало молнией — шаровым сгустком.

Припадок был и минул. Прошёл, ушёл, как уходит туча с небес. И был сон — но не мёртвый, как обычно после падучей, а полный живых картин, как иногда, изредка, случалось, к его страшному счастью, — и такие следствия, как зарницы вослед грозе, были желанны и «дали много плода», как определил сам писатель, почтенный автор претолстых романов.

После клятой рулетки, того проигрыша — когда он вошёл в комнату, где обречённо ждала его юная беременная жена… О, он прекрасно сознавал всё и уже выстроил по дороге систему, из которой ясно следовало, что проигрыш его есть благо, подарок судьбы, и вот теперь он твёрдо готов засесть за работу! Он вошёл, готовый высказать всё это в лицо, не отводя взгляда.

Она сидела спиной к двери. И повернулась, и он увидел глаза. Обратной иконной перспективой они вбирали его в себя — и он не противился исчезновенью своему, и времени больше не было целый долгий миг.

И, как тот рыцарь бедный, враз забыл свою жалкую защиту. И с той поры уж больше не играл.

А похмыкал сочинитель и заулыбался во сне он оттого, что явился ему, будто диктовался, план. И вот такой это был план — роман, какой надо написать, заработать много и возместить не то что проигрыш, но и сделаться в больших барышах!

Пусть некий полковник (лепилось в возмущённом болезнью сознании), а может, и генерал растратил казённую сумму: избег рулетки, так не минул в карты, добавил билиарду, «бабочек» — и вот банкрут! Хотел застрелиться — ведь с мёртвого что взять, да засуетился. Стал любить вдруг жизнь, хотя всё говорил, что она и скучная-то, и однообразная, такая пустая и глупая шутка, мол. Но это в стихах всё складно получается — сплин, пустая шутка, тоска, а вот поди ж ты. Как заглянешь в пахнущий порохом ствол, да начнёшь приставлять к виску… И не смог застрелиться. И семейство одобряет его, но притворно, не от сердца — ведь пришлось всё отдать. А так смерть бы покрыла долг.

И — суд, разор, позор.

Присудили тюрьму, потом — поселение. Три дочери, красавицы. Или две и сын? И жена — дама со связями в обществе — поболее, чем его связи в обществе, и пусть она выхлопочет ему сиденье не в Сибири, а поближе, и они станут навещать его, сперва в тюрьме, потом в ссылке.

И пусть поначалу все так же стыдят его и корят, а потом дочери полюбят женскими жалостливыми сердцами, а сын так и будет зол, ожесточён и ему будет за то кара.

Так и жил бы генерал с душой, застёгнутой на все военные пуговицы, да и ему тоже вышел в испытание соблазн — и он, чуткий, не почуял опасности и попался на крючок гувернёрки-француженки… ах, нет, пусть будет полячка.

Он её тиранизирует. Она пробует быть хорошей, смиренной женой, хозяйничает. Но потом из самолюбия изменяет. Публика любит, чтобы измены были и большие наследства внезапные. Так и напишем. А когда читающие пойманы на эту наживку, тут и психологии вали в роман сколько хочешь. (А ты хочешь и можешь много, это уж и недоброжелатели твои постановили!)

И одна дочь, пусть старшая, так и будет зла на него, что опозорил, дескать, честное имя рода, а младшенькая, нежная такая газелька, всё ближе сделается к нему, приклонится до того, что и вовсе поселится рядом. И пусть она опекает несчастных — и, надо обдумать, может, и влюбится в одного — не князя ли Мышкина, который снова поправился в швейцарской лечебнице, да и обратно в Россию, и стал теперь нигилист, социалист и злоумышлял против правительства…

Проживут они, конечно, недолго и не счастливо, но вместе.

А отец благословит их на путь славный, крестный, а сам умрёт, довольный судьбой.

Пробудился — и с радостью подумал, что проигрыш приснился, а выигрыш — вот он, с ним, как бутылка с запечатанным письмом, вынесенная на берег из шторма. Новый замысел романа. Пусть будет зваться «Растрата».

Вся комната и постель, как это и обычно бывало после припадка, в сумеречном красном цвете, будто он уже в преддверии — чего? Чего-то… Или как в чуланчике у фотографа, где такой же багровый фонарь. Ему показал свой лабораториум один петербургский знакомец — как он проявляет и печатает фотографические снимки. Так и герои его и героини появляются по зову света из тьмы сознанья.

Пришла, постучав в скрипнувшую тяжёлую дверь, дочка хозяйки этого маленького хауз-отеля. Милая бесшумная немочка принесла чай. Он, разбитый припадком, повращал в воздухе руками — хотел сказать, чтоб она дала ему в постель бумагу и перо, но немка не поняла и, сделав книксен, тотчас исчезла.

«Убежала, будто испугалась. Будто я тут мёртвый лежу». И, сам себя не чуя, оделся, вышел на улицу, продолжая обдумывать план. «А он будет землепашец, за сохой пойдёт… Ан нет, скажут — Толстому подражать вздумал. Путь он будет охотник. С младых ногтей стрелок отменный — вот пусть и ходит-бродит по тайге, зверя промышляет и сам звериный облик принимает, но глаза добрые. «Весною же, когда травка выпрастывалась из-под осенней листвы, и они, глаза его, по обыкновенью водянисто-голубые, зеленели тож» — вот ведь хороший штришок. А то всё попрекают — описаний природы, мол, нету. Да я вам такую природу дам… ух!» И он погрозил воображаемый критикам, так что мимоидущая чинная пара чуть отшатнулась от приличного видом, но странного господина.

Сегодня… сегодня что-то особенное — видно, ещё только лишь ожидается. Кружевных зонтиков больше обыкновенного, дамские ручки гантированы длинными, как для театра, перчатками. Необычно много господинчиков в тройках, не глядя на душную жару, чреватую дождём с грозой, что тут бывает немилосердно часто, и от сырости опять будет всю ночь сухой кашель, но работа подвигается шибко. Писатель рад и своей писанине, и что успевает к журнальному сроку.

Сколько заветных мыслей загублено срочной писаниной. Что-то останется после него прогрессистскому человечеству… Тут писатель усмехается про себя, и раздраженье, к которому он так привык, обращается к нему, на него самого.

Да он и в здешней публике стал уже отличаем своим вечным недовольством всем, всеми. «Этот желчный русский господин» — dieser gallige russische Herr — услышал он у себя за спиной однажды в курзале. Ну, да так и есть.

Вчера вот потащили его в горы — семейство провинциалов, они так и отрекомендовались: «Мы образованные». Пили сладкую воду. Скоро обед в отеле, и кушаний не спросили, а только так, чуть закусили. Но и такому пустяку образованные дамы решили дать направление, чтоб не ретроградно было, а современно, как в журналах, коими, видать, они все и питаются.

— А вот странно это, и даже глупости, наверное, — в Писании, как Христос пятью хлебами толпу народа накормил, да ещё и остатков много корзин — двенадцать, что ли, — набралось. Как это возможно? — и начальствующая над гимназией дама юмористически сморщила носик. Юная же упрямица, дочь лет пятнадцати, сделалась ещё сердитей.

— Всё так и было, — отвечал писатель, даже и привстав. — Именно так! Это были хлебы духовные, самолучшей муки чистой, помола тонкого. И не только лишь те пять тысяч, что были вокруг Христа тогда в пустыне, а и целые народы, и мы с вами питаемся и живы этими хлебами по сию пору! И не плесневеют хлебы. А вот мы, сочинители да живописцы, недоедки собираем, и то с нас польза.

С каждым словом голос его делался всё более глубокий, грудной, как у чревовещателя.

Такой голос был у него второй, а первый он потерял в юности, захворав горлом, так что и говорить несколько времени не мог, лишь шептал чуть слышно.

Горы были облиты солнечным светом, воздушные токи проблескивали, как паутина. Снизу подымалась коляска, полная какого-то немецкого праздника — вероятно, то была простонародная свадьба. Зычно кричал песню толстощёкий, с бравыми усами поселянин, но русский писатель уже не слышал его, а думал: «И они едят тот Христов хлеб».

Лошадь, украшенная лентами, кистями и бубенцами, размашисто кивала, будто соглашалась.

Письменный стол в нумере — хорош, красного дерева, но не письменный он вовсе, а легкомысленный — записочку махнуть, билеты-буклеты разложить, «Собрание острых слов» или романы о якобы любовных похождениях всяких бездельников, коих повесить мало, — вот таков был этот стол. Козьи копытца гнутых ножек раздражали — но лишь до той поры, как литератор переодевался в свой мастеровой сюртук. И вот он, трудящийся мастер, входит в своё бесконечное пространство, в камеру своей пожизненной тюрьмы. И мир исчезает и тут же предстаёт преображённый.

Писатель, по обыкновенью, задерживается в тамбуре перехода, пока бумаги раскладываются на столе, а рука с пером тянется к чернильнице.

Всю-то жизнь — один нескончаемый оброк, тягло бурлацкое. Словно бы он раб. Впрочем, раб и есть, и, надо надеяться, Божий, — и не роптать. И знаешь, до которых пор этот ад — «до самыя смертыньки».

Не так уж он и стар. Но жизнь была такая тяжкая, что оглядываешься — и даль, будто до тьмы Египетской, нараспах вселенной открывается. И жизнь кажется — бесконечная.

В прошлом письме к жене написал — дескать, здесь ему не лучше, чем на каторге, а, пожалуй, и хуже. Подумал: нервы, ажитация, и хотел было зачеркнуть, да и оставил. И правда каторга эта, помесячное тягло, в которое он впрягся давно, и тащит, тащит воз, и нагружает его сам же всё более. И болезни — сразу много болезней, и теперь-то он думает, что не та его свалит окончательно — не та, что бьёт молнией, освещает как бы всё мирозданье и погибельной радостью затопляет всего. А скользкая эмфизема смиренно-тихим червём точит и точит. Перегрызает неутомимо своими жвалами тонкие волоконца в лёгких, и здоровых частей там всё менее и менее, и в дыхании свист.

Но не в том каторга и галера. А галера и тюрьма в листе томительно-белой бумаги — вот она лежит между рук, как песок пустыни египетской между лап сфинкса. Ничего на странице не значится, ни знака. Ни следа. И ты, дерзающий пуститься в путь, робеешь…

А! Вот восхитительная мысль — впрочем, она ещё ранее брезжила, грезилась.

Итак. Он обмакивает любимую свою письменную ручку в чернила и, хищно облизываясь, готовится написать: «Роман про самого себя. Романист (писатель). В старости, а главное от припадков, впал в отупение способностей и затем в нищету. Сознавая свои недостатки, предпочитает перестать писать и принимает на бедность. Жена и дочь. Всю жизнь писал на заказ. Теперь уже он не считает себя равным своему прежнему обществу, а в ничтожестве пресмыкается перед ними. Тон как будто насмешки над собой. О скоротечности жизни и рассказы о Христе…»

Он поднимает письменную ручку, как дирижёр палочку. Он не знает, что в ней, любимой ручке, как для пушкинского Вещего Олега змея в конском черепе, — таится его смерть. Малое число лет пройдёт, и он, раздражённый, что никак не слепится заветная мысль, отшвырнёт эту ручку за и примется этажерку отодвигать — и в слабом горле лопнет жилка и пойдёт кровь. Сперва кровь пойдёт слегка и остановится, но к вечеру того дня — хлынет.

……………………………………………………………………………………………………

Ну вот, провеялся. Писатель доволен, будто сотворил большое дело. И тревога, наверное, напрасная, почти забылась. Сейчас принесут спрошенного чаю, и можно за работу.

Он шагает к столу. На столе пятно солнца. Бумага призывно белеет. Он склоняется прочесть, что написал до гулянья, — но там ничего, пусто.

Видно, только хотел записать, да забыл, отвлёкся, видать. Или… или не судьба писать роман о себе самом, не запрятывать себя, как шекспировского Полония, за покровы, за персонажей — а прямо: вот я, как есть! Судите… пожалейте ж и меня, как я жалел малых, бедных и даже смердящих.

Он подавил взрыд. Слуга поставил поднос и исчез. Ну, за дело! Перо заторопилось, заскрипело: «Мамочка, дорогая, Илюшечка цветочков тебе прислал, ножки твои больные! — прокричал он, протягивая ей пучочек цветов, помёрзших и поломанных, когда он бился об снег. Но в это самое мгновение увидел он пред постелькой Илюши, в уголку, Илюшины сапожки, стоявшие оба рядышком, только что прибранные хозяйкой квартиры, — старенькие, порыжевшие, заскорузлые сапожки, с заплатками».

Перед самым отъездом сюда на воды прилетел к нему, не испросив письмом позволенья, некий забавный малый — «поклонник таланта». Сам поэт, и потому весь лихорадочный, беспорядочный. Но интересные вещи говорил. Мол, теперь в пишущей братии составляется убежденье: неважно, дескать, что и о чём, а важно — как. То есть оригинальность, талант — всё, а направленья всякие, содержанье — ничто.

Нахал, амикошон, нигилист, а всё же и впечатленье по себе составил приятное, и был удостоен приглашенья бывать.

Глаза гостя, чуть с раскосинкой, блестели лихорадочным черносливом:

— Ну, если и после этого вашего романа, где уж последние крайности сошлись и сказаны, уж если после этого мир не перевернётся на оси туда, куда надобно уж давно, — то умирай человеческое сердце!

А после скатился, куда и все теперь журналы, как с горки, катились, — незаметно съехал на женский вопрос, попутно отнесясь нелестно об отечестве и православии. Однако, обожает царя. Каша невозможная в молодой голове, но горячая. Слова летели листвой по ветру, и даже как бы против ветра. И из восклицаний и вскриков возник девический облик: не желает замуж, хоть и имеется претендент на руку, сердце, и даже два соискателя, воздыхателя. Но не желает «одна близкая знакомая, даже весьма близкая, очень близкая» вступить под «своды законного брака» (кривая, вроде судороги, усмешка), а желает поступать в заграничный университет по медицинской части. Намеревается быть то есть женщина-врач. И мамаша сначала одобрила — пусть, акушерка будешь, мол. А она: нет, я заразных лечить буду! Всяких лечить, и мужчин тоже.

— Это… это сестра ваша?

Молодой, почти ещё юный гость покраснел и, склонивши голову как виноватый:

— Невеста.

И продолжил с вызовом:

— Я был бы готов ждать все года учёбы. Готов! Но как подумаю, что она — жена! — будет видеть других мужчин нагишом, потому ведь не в одёже ж люди докторам являются, — о, это ужасно, у-ж-асно!

— А, допустим, геморрой, болезнь не стыдная — да для доктора никакая болячка не стыдная, впрочем… и что, тоже понесут ведь показывать? Нет, нет, такого не будет никогда. Или — как вы считаете?

Гость осмелел, если не сказать больше.

— Как много у вас, вы уж простите, в романах денег внезапных — все вдруг наследства получают громадные, швыряют напропалую, сто тысяч запросто в камин швыряют…

— Ну, это только раз. Только та одна… инфернальница.

И поймал себя на странной ноте — будто оправдывается перед нахалом.

— Вы прямо, как Этна бомбы вулканические, эти суммы громадные в романах швыряете. Небось для впечатления, чтобы публику завлекать.

— Что поделать, может, и так. Ведь только три вещи всевластны над человеком: деньги, любовь да смерть. Вот на таких трёх китах и книги стоят, да и жизнь. А всю эту… конструкцию Бог держит. Но вы, чувствую, атеист?

Молодой человек снова покраснел и пробормотал, глядя в пол:

— Матерьялист. Но крещёный, конечно, чем доволен. Следственно, не вполне атеист, что ли?

— Ну, совсем неверующих-то почти не бывает. Просто иные, вот хоть как вы, прогрессисты, верят в науки, к примеру.

— А почему это видно, что в науки верю? Галстух, что ли, на мне другой? Ну, верно, другой, так это только ведь мода. А я вам иначе скажу, это я не раз слышал — что неверующих нет. Я как раз думаю, что верующих на свете меньше, чем гениев. Вот, скажем, человек заболел, ребёнок заболел. (Он посмотрел в окно, прищурившись, будто высматривал там больного ребёнка.) Поболел да и выздоровел. И говорит верующий: мол, слава Богу. А если не выздоровеет, умрёт если? Вот кто скажет, да не из фразы скажет, а из сердца и тогда скажет: «Слава Богу» — вот такой верит вполне, что всё милосердием Божиим покрыто, всё так, как надо. Есть такие на свете? Может, и есть где-нибудь в пустыньках, но я не встречал.

«Алёша, Алёшечка» — защемило неизбытое. А о младенце Соне уже в сердце не болит. А как больно было…

Он даже и не заметил толком, как гость откланялся и исчез.

Многоопытный писатель только сейчас, на курортной воле, догадался, почему так понравился лихорадочный/беспорядочный вьюнош — он был как его персонаж. И честолюбиво: влияю на умы, даже и до того, что люди, молодые люди, стали и повадками как мои герои. Впрочем, их критика зовёт сумасшедшими. Мол, пожар в смеси борделя с жёлтым домом. Все бегают, летят на извозчиках куда-то, в вечном бреду. Господин Тургенев пишет превосходительному Льву Николаевичу и печатает в газете, чтобы уж и потомкам было известно: а ведь так не бывает, чтобы много дней кряду длился «холерический бред». Ан бывает. Я вот всю жизнь… и ничего.

И вот беру я вощичек и леплю из воображенья человеков по своему произволу? Выходит — так. А хорошо ли это? Ладно ли делаю-то? Хм…

Он и писал так: строил, рушил и снова строил. Сны были тяжелы, часто вскакивал, зажигал огонь, лихорадочно писал, черкал, шептал в горячке и вновь приникал к стопке бумаги.

Не так ли отдалённейшие предки приходили на новые земли и рубили дремучий лес на том назначенном Богом (кем же ещё!) месте, где предстояло быть пашне, и пугались вначале тьме дел и опасностей. Потом приобвыкали, просто трудили труды, не имея уж времени на страхи и тоску.

Так и он. Когда план утверждался инстинктом сердца («и подписывался кровью» — добавил мысль писатель, покривившись на рискованное допущенье), работа шла так шибко, что перо летело, торопя руку. Сюжет, как безумный седок, погонял повествование вперёд и вперёд, и роман нёсся, не давая читающему перевести дух.

И всё-то вдруг, внезапно, в бреду, клочками. Летают с «необычайными» известьями по необычайному, фантастическому городу, где дождь и метель, как несчастья, идут вместе и не кончаются.

Романист, «внезапно очутываясь», вернулся в толпу курортников. Толпа, попарно, медленно, как в церемонном танце, движется взад и вперёд. Но он-то знает, видит, что и в этом тихом болоте… Впрочем, он сейчас на лечении, он усталый, больной, так какого ж чёрта!.. Вздор. Нервы.

Но он знал, и с трепетом знал: как настанет ночь, и зажжётся огонь, и рука возьмёт перо…

И часто, всё чаще бесы униженные и оскорблённые из подполья пищат. Из потёмок души. А могут они быть унижены, оскорблены? Льзя ли их и жалеть-то? Да ведь они — падшие ангелы, по Писанию.

Воображение — не фотограф со своей обскурой на треноге. Уж скорее скульптор, только берёт матерьял прямо из ниоткуда, из небытия, и обращает его в бытиё. И эти «живые картины» сразу столь объёмны, что подозревается и иное, сверх трёхмерности, измеренье. А слова запаздывают — все эти фигуры, какие ещё только просятся стать живыми, сделаться персонажами, ещё безгласны, будто играют в «замри». И сперва только обрывки слов, восклицанья, как из разгульной кареты, что летит мимо. И только (он, пока стаскивал с пера волосок, с удовольствием поиграл своим острым словцом из романа) «высшее ухо» слышит.

С утра засел было писать, но тучи за окном как-то враз расточились, и на стол лёг роскошным пятном солнечный свет, и разом в ту же минуту стал слышен шум с улицы и щебет птиц. И почтенный писатель вскочил, как мальчишка, схватил свою новомодную шляпу, что купил ещё в Берлине, и полетел прочь на улицу, влекомый солнцем и щебетом толпы. Вот тебе и писатель, корил он сам себя, вот и шестая. А редакция ждёт. Подождёт. Там солнце, лето, дамы, нарядные до неприличности, там жизнь, а не эманации духа!

Гулянье, впрочем, тут стеснённое, всё в толпе других гуляющих. И тесно, как воздуху в его больных лёгких, которым мало помогают и воды…

Писатель очнулся от своих мыслей вовремя. На аллее творилось необычное. По обыкновению заполненная курортной толпой, она вдруг пуста до половины. А в солнечной перспективе шла толпа — и особенная, невиданная доселе. Впереди, в простом партикулярном белом, шли сразу два императора — Александр и Вильгельм. Самодержец германский был поджарый старик восьмидесяти лет, но моложавый, видом дашь не больше чем шестьдесят, стройный, надменный без нажима, но просто по сути своей, а не оттого, что император. Будь он мельник или плотник — был бы такой же. Никому не кланялся, только изредка цезаристски поднимал руку в ответ на книксены дам и совлекание мужских шляп.

Александр же, самодержец российский, был видом на свои пятьдесят, что ли, пять. В пушистых усах рослого русского царя играла учтивая улыбка, и он дарил её направо и налево, так что иные дамы проворно обегали аллею позади кустов и норовили присесть перед великолепным государем ещё и ещё раз и опять удостоиться монаршей улыбки.

Александр, чуть приклонив голову, поговорил с молодой дамой, поклонился ей на прощанье и отпустил её, раскрасневшуюся от счастья, восвояси. Дама отступила в сопутствующую толпу, прижав руки к пылающим щёчкам, и тотчас потонула в завистливо любопытствующих зонтах и шляпках.

Старый писатель был не так уж сильно стар. Собственно, он призадумался сейчас не о том. Камешком на самом дне памяти лежало нечто, что вдруг ворохнулось вот сейчас, при чудесном виде монарших особ. Но что же, что заботит? Ну, конечно не то, как стоял он на эшафоте, приговорённый к казни, и вдруг, в последнюю минуту, как и было назначено жестоким монаршим повелением, объявили милостивую замену на каторгу. Нет, это-то он помнил, как не помнить. А что же? Что? Мелочь какая-то, вздор — но важная мелочь, жизненный вздор.

— А! Чёрт! Вспомнил!

Вот, наконец, вспомнил он, через тридцать с лишком лет. Он был студент инженерного училища и готовился к выпуску, полагая в дальнейшей жизни своей стезю фортификатора либо чертёжных дел мастера. Для выпускной работы, которую будет, как и дипломные творения прочих студиозусов из Михайловского замка, видеть сам государь. И он взял темой проектирование крепости. Мешали дружки, звавшие попировать вечерок, а потом, как водится, закатиться на последние рубли, заявиться к Миннушкам, Кларушкам.

Он заторопился, надумав успеть и там и там, и всё же сделал ватман, не наставив клякс и нигде не наврав в плане крепости, которая вышла хороша, право слово.

И во всём прочем тоже успел славно, так что цельные сутки потом спал убитый.

А вот теперь, только теперь, он понял, что там, в расчерченной крепости той, было неладно. Он забыл обозначить ворота! Башни были, стены были, и ров окружал крепость, и дорога вела к ней. И только врат — не было.

Уж и царь на троне другой, и жизнь давно другая, а он вот вдруг вспомнил свой выпускной проект жизни, какая легла совсем иными путями. И эта жизнь была как та крепость без ворот — такая безысходная. Не как тюрьма, даже и пожизненная, — её отпирает своим тяжким ключом смерть, а ему и смерти нет. Ну, или где-то далеко, как Миссисипи, глянуть на которую любопытно, но и только.

Что такое? Не его ль окликают? Задумался, не расслышал. Опять скажут — неучтивый, надменный. Впрочем, может, и не один он тут Фёдор Михайлович, да и другое имя выкликнули.

И тут тот же голос звонкий, женский, легкомысленный раздался:

— Messieur Достоевский!


Александр Д. Медведев



Источник

В США состоялся первый в мире Фестиваль робофильмов

В конкурсе участвовали киноленты, в которых «играли» искусственные актёры и которые были посвящены взаимоотношениям человека и робота.


Награда лучшему робоактёру (фото Shawn Sims).

Мероприятие прошло 16–17 июля в нью-йоркском культурном центре Three Legged Dog (3LD). Его организаторами стали лаборатория Marilyn Monrobot, возглавляемая специалистом по социальной робототехнике Хизер Найт из Университета Карнеги — Меллона, и Институт роботостроения при этом вузе.

Андроидная версия «Оскара», получившая название Botsker, была изготовлена на 3D-принтере. Её вручили в нескольких номинациях, напоминающих аналогичные категории привычных кинофестивалей.

Лучшим фильмом признана анимационная короткометражка «Машина» студии Bent Image Lab. Она повествует о человекоподобном создании, которое считает себя всемогущим и неуязвимым, а на деле оказывается лишь деталью более крупного механизма.

Лучшим актёром (или актрисой) стала виртуальная машина, генерирующая музыку. Её запечатлели в видеоролике Absolut Quartet специалисты по трёхмерной анимации Джефф Либерман и Дэн Палуска.

Лента Waiting for Name Assignment, снятая Альваро Гальваном, рассказывает о нелёгкой доле робота, сознание которого можно отформатировать одним нажатием кнопки, и его взаимоотношениях с человеком. Майкл Тилинг, сыгравший роль машины, был награждён в номинации «Лучший актёр в роли робота».

Награду за лучший сценарий получило видео Марка Симпсона и других авторов Out In The Street, в котором за три минуты раскрывается оригинальная мысль о том, что роботы-помощники, наделённые достаточным интеллектом, не захотят отправляться на свалку и терять собственную идентичность. Вместо этого они предпочтут покончить с собой, бросившись под машину или вагон метро и пережив некое подобие катарсиса.

Ну а приз зрительских симпатий получил видеосюжет Operation daVinci, в котором студенты Университета Джонса Хопкинса в игровой форме демонстрируют робота-хирурга Da Vinci.


Текст: Андрей Величко

Подготовлено по материалам IEEE Spectrum.


Источник и Видео

Вечно печальная дуэль

К 170-летию гибели Лермонтова

Самые верные слова о безвременной и неожиданной смерти великого поэта нашел Розанов. Они вынесены в заголовок — точнее не скажешь. И не нужно. Хотя понятно, почему череда событий, произошедших в Пятигорске 13–15 июля (по старому стилю), обросла гирляндами противоречащих друг другу изощренных или наивных толкований. В основном тенденциозных, фантастических и попросту нелепых. Невозможно ведь поверить, что несчастье случилось беспричинно. Нужно ведь какое-то объяснение. Если не снимающее, то утишающее жгучую боль. Если не конспирологическое, то мистическое. Если не выявляющее зловещих супостатов Лермонтова, то перекладывающее ответственность на него самого. Наряду со всегдашней — очень человеческой! — тягой к поиску виноватых здесь работает могучая (далеко не всегда плодотворная) привычка мыслить эффектными аналогиями.



«В нашу поэзию стреляют удачнее, нежели в Лудвига Филиппа (тогдашнего французского монарха. — А. Н.). Второй раз не дают промаха». Князь Вяземский мрачно шутил — через несколько лет Герцен выстроит мартиролог русских поэтов с истовой и заразительной страстью. Общество хорошо усвоило: российская власть всегда враждебна поэзии. Разве не об этом говорил Лермонтов, оплакивая Пушкина? Разве не за эту раскаленную инвективу автор «Смерти поэта» был сослан на Кавказ? (Где пробыл полгода — отнюдь не под пулями горцев. Но деталями, противоречащими идее, лучше пренебречь.) Разве не отправили его в «жаркую Сибирь» снова? (После двух лет столичной жизни, полнящейся светскими и литературными победами. За поступок, подразумевающий куда более суровое наказание, чем перевод из гвардии в армейский полк тем же чином. Дуэль была только предлогом? Как можно вообще карать поэта? Почему, если уж так о законности власть пеклась, не сунули его в тихий гарнизон, квартирующий во глубине России? Дуэль была дуэлью, Лермонтов — офицером, а Николай I — русским царем, уважавшим законы своей империи, и военным человеком, справедливо полагавшим, что перевод в какой-нибудь Тамбов был бы воспринят осужденным как чудовищное унижение.) Разве не выпихивала власть Лермонтова из Петербурга весной 1841 года? (Ну, просрочил отпуск. Всего-то на полтора месяца!) Разве не требовал император, чтобы Лермонтов находился при своем полку? (Конечно, это цинизм и кровожадность, а не установка на соблюдение воинской дисциплины.) Что не помешало поэту, прибыв на Кавказ, тут же получить дозволение лечиться минеральными водами. Разрешили, знамо дело, по указке Петербурга (прямо противоречащей директиве государя о местопребывании поручика Тенгинского полка!) — дабы сплести заговор, натравить на поэта его однокашника, спровоцировать противозаконную дуэль — в твердой уверенности, что поэт непременно даст промах, а Мартынов не оплошает. (Издевательские шуточки Лермонтов, конечно, отпускал постоянно. И правильно делал! Ведь Мартынов был комическим закомплексованным персонажем! И, похоже, настолько тупым, что без подсказок таинственных агентов Петербурга сам бы обидеться не смекнул.) Вот и погиб поэт…

Другая лермонтовская цитата здесь стучится. Все это было бы смешно,/ Когда бы не было так грустно… Не в том даже дело, что организацией замаскированных убийств жандармы не занимались (III Отделение — не сталинская охранка), а от всех измышлений на сей счет за три версты несет советским опытом. Тут замечательно «сходились» прикормленный начальством краснобай Ираклий Андроников, которому громокипящие обличения «проклятого царского режима» помогали продвигать собственные разнокачественные находки, удерживать монополию на Лермонтова и вообще быть на плаву, и ненавидящая советскую кровавую мерзость полунищая, несчастная Эмма Герштейн, чьими штудиями о судьбе Лермонтова замещались невозможные — насущно необходимые автору! — публичные высказывания о трагедиях Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, обвинения их палачам и равнодушному квазиобществу. Благодарно признав, что работы Герштейн не сводятся к антисоветским аллюзиям, а тексты Андроникова — к казенной «революционаризации», должно отметить: властные по сей день трактовки гибели Лермонтова взошли на почве устойчивого русского мифа об обреченности поэта, в формировании которого ключевую роль сыграл лермонтовский реквием Пушкину. Основная часть которого была написана 28 января 1837 года.

Пушкину предстояло еще почти сутки бороться за жизнь, но уже была отчеканена сакраментальная формула Погиб поэт. Как драматург Владислав Озеров в мифотворческих стихах Жуковского, что скрыто цитируются Лермонтовым. Как Ленский (певец неведомый, но милый), согласно Лермонтову, воспетый Пушкиным. Как — в грядущем — пока еще безвестный поэт, который ныне вступает в свет завистливый и душный/ Для сердца вольного и пламенных страстей… Поэт — значит изгой, жертва, смертник.

Между тем Озеров сошел с ума (и тем паче умер) вовсе не из-за интриг литературных противников. Ленского, который писал темно и вяло, Пушкин не воспел, а оплакал — и совсем не как поэта: не случись беды, жизнь этого романного персонажа могла бы пойти по разным путям, одинаково отмененным роковым выстрелом на бессмысленном поединке. Поэт вовсе не обязан покидать мир молодым, непонятым, одиноким, тем более быть убитым: Лермонтов высоко ценил своего старшего современника — внешне совершенно благополучного великого поэта Жуковского. Однако в январе 1837 года все это не имело значения. Так и для истолкователей пятигорской дуэли, свято верящих в миф об обреченном поэте, не имеет значения тот очевидный факт, что между положением Пушкина его последних лет и положением Лермонтова перед злосчастным поединком нет ничего общего.

Пушкин был взрослым (очень взрослым!) человеком, изнуренным действительно трудной жизнью, нагруженным томящим душу прошлым, мучительно ищущим новый путь, чувствующим разлад не с одним только «свинским Петербургом», но и с наступающей эпохой. Его сложные отношения с государем, его тяжелые раздумья о будущем России, о своем положении и назначении, о судьбе словесности — такая же неотступная реальность, как запутанная и оскорбительная семейная драма, требовавшая развязки, восстановления чести, которую Пушкин мыслил одной из высочайших ценностей. Он шел на поединок сознательно, явно учитывая возможность разных исходов. Не было ни обреченности, ни тем более игры в обреченность. Было предельное нервное напряжение, страстное желание зажить наконец по-новому, доверие к судьбе (и к милости государя — об эту пору дописывалась «Капитанская дочка»). Грандиозность поздних пушкинских замыслов — сильнейший аргумент против одно время влиятельной гипотезы о стремлении поэта к смерти. Как и то его высокое духовное настроение, о котором годы спустя вспоминал добрейший Плетнев. Казалось бы, если душа устремлена к Небу, могучая ищущая мысль обгоняет перо, сознание своей избранности и долга перед отечеством необоримо крепко, то светскими условностями можно пренебречь. Не получилось. Не могло получиться. Это и называется трагедией.

У Лермонтова никакого разлада со временем не было. Он был удачником, баловнем и победителем, быстро и легко (вопреки юношеским болезненным предчувствиям) завоевавшим первое место на российском Парнасе. Им восхищались и «старшие» (Жуковский, Вяземский; раздражение Баратынского, уязвленного успехом «мальчишки», литературным фактом не стало), и молодые радикалы (в утверждении статуса Лермонтова немалую роль сыграли его публикации в «Отечественных записках» и еще большую — энергичнейшая поддержка Белинского), и московские славянофилы, и ревнивый Гоголь, и главный гонитель всего «живого и прогрессивного» Булгарин. Его роман читала вся грамотная Россия — от царской семьи (государыня уговорила супруга ознакомиться с «Героем…», факт этот куда выразительнее, чем совершенно понятная неприязнь Николая I к Печорину) до гостиного двора. Его стихи были с восторгом приняты публикой, равнодушно встречавшей поздние поэтические творенья Пушкина. У него не было и намека на любую разновидность того страшного феномена, что для удобства зовется «творческим кризисом»: шедевр следовал за шедевром (случайных опусов очень мало!), старые томительные замыслы либо обретали идеальную форму («Мцыри»), либо трезво «отменялись», вполне проявив свою «невоплотимую» природу (так сталось с «Демоном», которого автор не отдал в печать по своей воле). Он был принят в большом свете. (Чему не мешал, а скорее способствовал статус «пострадавшего».) Наконец, судя по ряду свидетельств, он уразумел, что его будущее — литература, перестал опасаться этой прежде казавшейся сомнительной стези (намерение выйти в отставку, план издания своего журнала, замысел большого романа о трех эпохах). Он то ли не верил в силу неприязни царя, то ли не придавал ей особого значения. И был прав — ибо жил в Российской империи, а не в большевистской деспотии.

Уезжать из Петербурга в апреле 1841 года было грустно. Но не слишком. Приличия требовали с отставкой повременить. Потянуть время, например, в приятном во всех отношениях курортном Пятигорске, где можно вволю повеселиться, погусарствовать, пофлиртовать с милыми барышнями, поиграть в собственный модный роман, подразнить гусей…

Гений не имеет права так обращаться со своей жизнью и своим даром? Да он так и не хотел. Было ему двадцать шесть лет. Пушкин в этом возрасте не только дописывал «Бориса Годунова», но и готовился к не сулящему и намека на благой исход поединку с Толстым-Американцем. Там обошлось. Здесь — нет. Вечно печальная дуэль.

Андрей Немзер



Источник

Ассоциация исследователей научной фантастики (Science Fiction Research Association) на своей ежегодной конференции, прошедшей в Люблине, Польша, 7-11 июля под девизом «Мечты не только американские», объявила лауреатов своей ежегодной премии. Комитет SFRA присуждает премии в знак признания выдающихся исследований, новаторских взглядов на фантастику и пожизненный вклад в дело изучения НФ. На этот раз лауреатами стали:



Премия Пилигрим / Pilgrim Award: Donna Haraway

Премия Пионер / Pioneer Award: John Rieder, “On Defining SF, or Not: Genre Theory, SF, and History”, Science Fiction Studies 37.2 (July 2010)

Премия Томаса Д. Клэрсона / Thomas D. Clareson Award: The Tiptree Motherboard (Karen Joy Fowler, Debbie Notkin, Ellen Klages, Jeanne Gomoll, Jeff Smith, Pat Murphy) [имеется в виду комитет по присуждению премии Типтри]

Премия Мэри Кей Брэй / Mary Kay Bray: Alfredo Suppia, “Southern Portable Panic: Federico Álvarez’s Ataque de Pánico!”, SFRA Review (Spring 2010)

Студенческое исследование / Student Paper: Bradley Fest, “Tales of Archival Crisis: Stephenson’s Reimagining of the Post-Apocalyptic Frontier”

Студенческое исследование (почётная грамота) / Student Paper Honorable Mention: Erin McQuiston, “Thank God It’s Friday: Threatened Frontier Masculinity in Robinson Crusoe on Mars”

Несмотря на скептические взгляды на фантастику со стороны «большой литературы», её серьёзное научное исследование ведётся уже давно, а её англоязычные исследователи объединились в Ассоциацию. В Штатах центром исследования НФ является Канзасский университет, а в Британии — Ливерпульский университет, хотя работа ведётся во многих местах. Некоторые известные писатели начинали карьеру с публикации отдельной книгой своей диссертации: Ким Стенли Робинсон — о Дике, Колин Гринланд — о новой волне и месте Муркока в ней, Кристофер Эванс — о религиозных аспектах фантастики.

Источник

На Ридерконе Ассоциация НФ поэзии объявила лауреатов премии Райслинг за 2011 год.



Стихотворение / Short Poem

Первое место / First Place

“El Codex Chupacabra”, Juan Manuel Perez (And Now the Nightmare Begins: The Horror Zine: Vol. 1)

Второе место / Second Place

“Welcome Home (The Nebulas Song)”, Janis Ian (Asimov’s 10-11/10)

Третье место / Third Place

“Peach-Creamed Honey”, Amal El-Mohtar (Honey Month)

Поэма / Long Poem

Первое место / First Place

“The Sea King’s Second Bride”, C. S. E. Cooney (Goblin Fruit Spring ’10)

Второе место / Second Place

“Dark Rains Here and There”, Bruce Boston (Dark Matters)

Третье место / Third Place

“Wreck-Diving the Starship”, Robert Frazier (Dreams & Nightmares 87)

В этом году среди лауреатов нет таких выдающихся имён НФ как Брэдбери, Ле Гуин, Вулф и Холдеман (все они пишут НФ поэзию), но есть регулярные призёры этой премии Бостон и Фразьер, несколько гостей с нивы хоррора, а также пришелец из мира рок-музыки Дженис Иэн, которая давно прижилась в НФ тусовке.

Источник

Маленький принц любит говядину?

В России выходит продолжение знаменитой сказки

Многим творческим людям в Европе известно, что добиться у наследников Антуана де Сент-Экзюпери разрешения на какую-либо интерпретацию “Маленького принца” очень трудно — они требовательны. Но аргентинский бизнесмен и по совместительству писатель Алехандро Рёммерс все-таки добился. Продолжение истории о Маленьком принце под названием “Возвращение Юного принца” переведено на 14 языков. Вскоре книга выйдет и в России.


“Юного принца” проиллюстрировал художник Томас Рочон.

Как было бы здорово, если бы Ромео и Джульетта не отравились, Чапаев бы все-таки выплыл, а Остапа Бендера бы не зарезали! Тяжело расставаться с любимыми героями. Но не было еще случая, чтобы продолжение великого сюжета было достойно своего оригинала.

Мотивы, по которым семья Д’Агэ — наследники и правообладатели Сент-Экзюпери — дала свое согласие, нам неизвестны. Но, судя по всему, это просто-напросто личная дружба. Алехандро Рёммерс просил разрешения на публикацию 9 лет! В конце концов он просто подружился с внучатым племянником писателя Фредериком — и вот книга перед нами.

Кто такой Алехандро Гильермо Рёммерс? О нем мало что известно. Родился в Буэнос-Айресе в 1958 году. Писал стихи, но выбрал путь делового человека. Как многие бизнесмены, считает себя высокодуховным человеком. В 1999-м за девять дней написал продолжение своей любимой сказки «Маленький принц».

Сюжет? Конечно же, возвращение на Землю повзрослевшего уже Принца. Герой путешествует на машине по просторам Патагонии — и встречает загадочного юношу, спящего прямо на шоссе.

Цитата: «Оказалось, я ошибочно принял за одеяло… длинный голубой плащ с эполетами. Подкладка у плаща была пурпурного цвета. Под плащом я заметил белые облегающие брюки, чем-то похожие на бриджи для верховой езды. На ногах спящего блестели черные кожаные сапоги. Такой наряд подобало бы носить какому-нибудь юному принцу. Но откуда взяться принцу в здешней глуши? Забыл добавить: на шее спящего подростка красовался шарф пшеничного цвета. Шарф беспечно развевался на весеннем ветру, временами сливаясь с копной волос и придавая облику юноши меланхолично-мечтательный оттенок. В его облике не было ничего пугающего, однако меня с детства научили недоверчиво относиться к незнакомцам. Испытывая смешанные чувства, я поднял спящего на руки, перенес в машину и усадил на переднее сиденье рядом с собой. Машина тронулась. Подросток в странном одеянии так и не просыпался. На мгновение я испугался: а вдруг он мертв? Я пощупал пульс. Пульс был слабым, но устойчивым…

— Пить хочется,- вдруг произнес юноша. Я даже подскочил на сиденье, ибо почти забыл, что еду не один. Голос моего спутника был совсем тихим, но в нем ощущалась прозрачность воды. Я достал бутылку минеральной воды, пластиковый стаканчик, а также завернутый в фольгу сандвич с говядиной и помидорами. Мой спутник ел и пил молча…»

Сюжет заключается в путешествии Принца-подростка по Земле, знакомстве с человеческой подлостью, глупостью, лживостью и прочими проблемами. Принц ведет себя примерно как герой фильмов, которого отправляют в будущее («а что такое шоссе?»). Кроме того, из книги можно узнать много натуралистических деталей о волшебном мальчике — выяснилось, что в переходном возрасте Юные принцы любят сандвичи с говядиной. Тогда как Маленькому принцу Сент-Экзюпери «довольно было солнечного луча…»

Эту повесть о Юном принце нельзя назвать плохой или низкопробной литературой, даже учитывая развевающийся шарф на лежащем человеке (кто мне покажет, как это возможно?). Это обычная, нормальная, никакая литература, которой полны книжные полки всего мира. Только вот при чем здесь хрустальная, вечная повесть Сент-Экзюпери?

«МК» пообщался с переводчиком «Возвращения Юного принца» Игорем Ивановым, который, осознавая всю пустоту и глупость затеи аргентинца, должен был честно и качественно выполнить свою работу.

— Передо мной изначально поставили два условия. Во-первых, принца надо называть ни в коем случае не Маленький, а Юный. Во-вторых, перевод шел не с испанского, на котором повесть написана, а с английского. Почему — не знаю. Возможно, потому, что английский очень многовариантен, и какие-то нюансы, которые есть в испанском, в нем ускользнули. Дело в том, что я не являюсь поклонником и самого Сент-Экзюпери. Такой минор — это не мое. Но сейчас в западной, особенно англоязычной литературе появилось направление, которое я называю «христианский сиропчик». Все такое правильное, сладенькое, политкорректненькое, зализанное — плюнуть некуда. Все это так замечательно ложится в строку, что все рояли в кустах отдыхают. Гламурненькая жизнь по американскому образцу. Такая литература имеет свою широкую аудиторию. Но если сравнивать ее с триллерами и детективами, она, конечно, лучше — плохому не научит.

— А в сравнении с настоящим «Маленьким принцем»?

— «Маленький принц» хотя бы искренний. Судьба отпустила Сент-Экзюпери больше таланта, чем господину Рёммерсу. Я не знаю, как это воспримется русской публикой.


материал: Вера Копылова


Источник

Афиша литературных событий Москвы с 21 по 31 июля. Встречи с авторами, презентации новых книг, литературные вечера и другие интересные мероприятия.

21 июля 2011

Клуб «Планета творчества». Музыкально-поэтический вечер Ирины Шведовой

Место проведения: Москва, книжный магазин «Библио-Глобус», -1 уровень, зал презентаций. Начало в 16.00

21 июля 2011

Закрытие литературного сезона 2010-2011 клуба «Улица ОГИ». Поэтический вечер.

Участники события: Максим Амелин, Данила Давыдов, Игорь Жуков, Константин Кравцов, Александр Переверзин, Егор Сальников, Вадим Калинин, Алексей Тиматков, Андрей Чемоданов, Наталия Черных, Кети Чухров, Ян Шенкман.

Место проведения: Москва, Клуб «Улица ОГИ» . начало в 19.00

22 июля 2011

Проект «Вселенная метро 2033». Презентация книги Андрея Дьякова «Во мрак» (АСТ).

В романе «Во мрак» Андрея Дьякова читателей ждет новая встреча с миром постъядерного Питера и его обитателями: легендарным сталкером Тараном, его приемным сыном Глебом и зеленокожим мутантом Дымом. А еще – веганы и огрызки, «безбожники» и гнильщики, зловещий Черный Санитар, «Вавилон» и «Эдем». Долить темной балтийской воды, крови и жидкого огня, смешать, но не взбалтывать.

Место проведения: Москва, книжный магазин «Библио-Глобус», 1 уровень, зал №8. Начало в 18.00

24 июля 2011

Каникулы с «Культурной Инициативой»: «Пункт назначения».

Поэтический вечер. Олег Дозморов (Лондон), Илья Манилов, Василий Чепелев (Екатеринбург).

Место проведения: Москва, клуб Билингва (Bilingua). Начало в 19.00

25 июля 2011

Творческий вечер Евгения Дрожжина, посвященный Дню памяти Владимира Высоцкого.

В программе: песни В. Высоцкого, авторские песни Е. Дрожжина.

Место проведения: Москва, литературный салон «Булгаковский дом». Начало в 19.30, вход 150 р.

26 июля 2011

Проект «Этногенез». Презентация книги Игоря Пронина «Пираты-3» («Поплит», «АСТ»).

Игорь Пронин издал (чаще под псевдонимами) более двадцати романов, не считая повестей и рассказов в сборниках. Предпочитает сочинять фантастику, в ней и стал лауреатом нескольких премий. Печатался в таких сериях, как «Ведун», «Сталкер» (А. Степанов). Новеллизировал сценарий кинофильма «Черная молния», работал над телепроектами.

Место проведения: Москва, книжный магазин «Библио-Глобус», -1 уровень, зал презентаций. Начало в 19.00

26 июля 2011

В честь 120-летия со дня рождения М.А.Булгакова.

Презентация полилингвистического театра перевода Д. Н. Протасова – писателя-переводчика, автора методики двойного чтения. Аудиовизуальный проект с интернетным компонентом, с авторскими публикациями.

Место проведения: Москва, литературный салон «Булгаковский дом». Начало в 19.00

28 июля 2011

Презентация книги Сергея Костина «Смерть белой мыши» (издательство «Свободный полет»)

презентаций Презентация книги Сергея Костина «Смерть белой мыши».

Сергей Костин по образованию переводчик и сценарист. Автор и режиссер более 50 документальных фильмов. Его телепрограммы «Хвост кометы» и «Роковые даты» спустя годы по-прежнему в эфире. Автор четырех документальных книг, переведенных на восемь языков.

Место проведения: Москва, книжный магазин «Библио-Глобус», -1 уровень, зал презентаций. Начало в 18.00

28 июля 2011

Мастер-класс «Как вести успешный блог: секреты и истории»

На мастер-класс организаторы пригласили сразу двух звезд русскоязычной блогосферы: это всеми известная писательница Марта Кетро и автор «недоСМИ» ЖЖ-юзер Оттенки Серого. Наши гости расскажут, для чего им нужны интернет-дневники, как они создавались и о чем и как нужно писать, чтобы тебя читали тысячи людей. Про особые традиции русского ЖЖ-сообщества расскажет эксперт, поэт, редактор отдела культуры журнала «Русский репортер», автор книги о блогосфере «Рунет: Сотворенные кумиры» — Юлия Идлис.

Место проведения: Москва, книжный магазин «Москва», начало в 19.00

Источник

Премия Cordwainer Smith Rediscovery Award досталась Кэтрин Маклин за повесть The Missing Man.



Премия вручается за достижения в области авантюроной фантасики и фэнтези.

Источник



Премия The Cordwainer Smith Rediscovery Award (Переоткрытие Кордвейнера Смита, краткое название — «Кордвейнер» / «The Cordwainer») была учреждена в 2001 году в США, сформированным тогда же некоммерческим фондом Кордвейнера Смита.

Премия присуждается посмертно, за выдающиеся заслуги автора перед жанром. Ее лауреатами становятся те авторы, чье творчество и вклад в развитие и историю фантастики были недостаточно хорошо оценены или даже вообще печальным образом просмотрены во время их жизни, и те, к которым большая известность, слава, или переоценка творчества пришли уже после их смерти. Очевидным примером такого случая послужил Кордвейнер Смит со своими книгами, в честь которого и была учреждена награда.

Впервые она была представлена 2 сентября 2001 года на Филконе (Philcon), конвенте в Филадельфии. В настоящее время объявление лауреата и вручение премии его родственникам или представителям происходит в рамках ежегодного конвента Ридеркон (Readercon), посвященного «литературе богатого воображения» (imaginative literature).

Судьями на нескольких первых вручениях были Роберт Силверберг, Скотт Эдельман, Гарднер Дозуа и Джон Клют. Впоследствии их сменили Мартин Гринберг, Барри Мальцберг, Роберт Сойер и Майк Резник.

Источник

Лауреатами Shirley Jackson Awards за книги в области хоррора и темного фэнтези, стали:



Роман Роберта Джексона Беннетта Mr. Shivers,
повесть Лэйрд Бэррон Mysterium Tremendum,
повестушка Нила Геймана The Truth Is a Cave in the Black Mountains,
рассказ Питера Уоттса The Things,
авторский сборник Лэйрд Бэррон Occultation,
антология Stories под редакцией Нила Геймана и Эла Саррантонио.

Источник