Монологи реалиста, интервью Гришковца журналу "Итоги"

Евгений Гришковец: "Сейчас нужно внятное и прямое высказывание, реалистическое... Потому что самое чудесное в современном мире - это быть понятым другим человеком"



Евгений Гришковец - один из самых продаваемых писателей современной России. Вместе с тем это единственный заметный артист в жанре народного моноспектакля. Ему почти не пытаются подражать. При этом литературные критики считают Гришковца актером, случайно забредшим на территорию литературы. А деятели прогрессивного театра клянут его за ренегатство. Он успешен, и он везде чужой. Недавно вышла в свет провокативная книга Гришковца "А.....а" - о сущности "американской мечты", в пику части политистеблишмента. О том, какую роль в его жизни сыграла эта мечта, и о том, что происходит в современном искусстве, писатель рассказал "Итогам".

- Когда читал "А…..а", Евгений, было ощущение, что рассказ идет из детства...

- Там даже указано, что человеку за сорок.

- Указано, но интонация дает ощущение плавающего возраста.

- Давайте начнем с того, что там есть герой, это не я пишу. И я полагаю, что главы, которые связаны с разбором, например, понятия "Великая американская мечта" или воспоминаниями об 11 сентября, пишет, безусловно, взрослый. Все остальное - воспоминания опять же сорокалетнего человека, который анализирует миф и которому радостно иметь такой огромный миф. Любое прикосновение к мифу - это признак какой-то детскости. Отчего же не может присутствовать детскость у человека, которому 40, 50 лет?

- Почему вы только теперь взялись за американскую тему?

- Идея книги пришла два года назад. Я понял, что к ней надо долго собирать материал, даже хотел устроить опросник в ЖЖ, предложить людям ответить на вопрос: какой образ прежде всего у вас возникает при слове "Америка"? А потом понял, что нужно обращаться только к собственному опыту и выбрать из него все самое универсальное. Объем этих тем оказался слишком большим, от каких-то я отказался. В книге нет Микки Мауса, американской еды, а были уже целые главы написаны.

- Почему вы их выбросили?

- Книга была бы очень толстая, если бы я воплотил все темы. Можно было изваять такой огромный текст, рядом с которым Музиль бы покурил, но зачем? Я понимаю, что книжка очень своевременная, но притом это совершенно лирический текст, в нем нет идеологической составляющей. Она полностью контрапунктна сегодняшней идеологии, от которой я задыхаюсь уже который год. От того внятного и бессмысленного патриотизма, в котором любой повод вплоть до 65-летия Победы используется для спекуляций.

- Антитеза квасному патриотизму - беззаветная любовь к Америке?

- Потому что Америка так или иначе является самым главным антагонистом для патриотических сил, Америка - это самый раздражающий фактор для той самой идеологии.

- Но, скажем, для французов американцы тоже раздражающий фактор, хотя у них совершенно другая идеология.

- Дело в том, что меня в этой книге вообще Америка не интересует. Герой книги даже несколько раз высказывает сомнения, что Америка существует. Его интересует тот миф, который мог возникнуть только в нашей стране и в наше время. А меня интересует то, как у нас привился и вырос такой миф об Америке, который почти каждый читатель может присвоить. У французов наверняка тоже есть американский миф, но совершенно не такой. И у англичан совершенно не такой, и у японцев. У американцев тоже есть мифы, связанные с Францией, Италией, Россией, Китаем, но маленькие. Эти страны в лице эмигрантов представлены в Америке чайнатаунами, брайтон-бичами, итальянской мафией и прочим.

- Это в мегаполисах. Вы в США не были. Но хотелось бы?

- Нужна какая-то причина, чтобы приехать. Вот приехал - и что? Куда идти, к кому? Я не боюсь разочароваться или получить какие-то подтверждения или опровержения, это мне неинтересно. А вот американский миф мне дорог очень. И Элвис мне дорог, и Монро, и ощущения от книг Сарояна. Масса очень теплого, но исключительно литературного и кинематографического во мне есть от Америки. И джинсы. Я же помню, как я их хотел. Обратите внимание, я не написал в книге, что их трудно было достать, я написал, что их трудно было купить. Потому что тот человек, которому за 30, вспомнит про "трудно достать", а тот, которому 20, он скорее поймет, что трудно купить, просто потому что дорого. Носит, например, китайские, а хотелось бы настоящий Levi's.

- Сами американцы носят джинсы китайского производства и по этому поводу не рефлексируют.

- Это да. Но они же в Америке.

- Спектакль по "А.....а" будет?

- Сам я спектакль ставить не буду. Вполне возможна аудиокнига, но через какое-то время. Допускаю, что она может быть разыграна в театре, потому что прекрасно помню, как после выхода книги "Реки" Олег Павлович Табаков предлагал мне поставить эту повесть в МХТ. У меня просто не нашлось сценического решения. Я не понял, как это делать, но желание такое у Табакова было.

- С кинематографом в качестве режиссера у вас отношения тоже не складывались до последнего времени?

- Три года назад мы с прекрасным оператором Олегом Лукичевым хотели снять фильм. Такой игровой документальный фильм о Москве, высказывания провинциального человека, который приехал в Москву с целью здесь остаться. Была сформирована команда, был бюджет фильма, намечены места съемок. И вот 1 февраля он должен был запуститься, а я в январе сказал, что не буду его снимать.

- Почему?

- Я понял, что кино снимать не умею. Мучился месяц, спать не мог. И понял, что я несамостоятельный. Увы. Я могу ориентироваться только на другие фильмы и давать задание оператору примерно так: "Сделайте мне, как у Акиры Куросавы", "Сделайте мне, как у Ким Ки Дука" или "Сделайте мне, как у Никиты Михалкова". Я понял, что абсолютно не обладаю тем нужным видением, какое у меня есть в литературе или в театре, где я просто знаю, как организовать художественное пространство, время, язык, и могу быть ответственным за каждую деталь. В кино мне такого не дано. Это было мучительное признание. Еще через год мы вернулись к этому сценарию с Анной Матисон, тогда и возникла идея "Сатисфакции". Мы поняли, что она гораздо более осуществима. И, собственно, нужно было попробовать, сможем ли мы сделать кино. Смогли. У нас получилось настоящее кино, у которого есть все шансы дойти до большого зрителя. Не андеграунд, не арт-хаус. Без этих защитных ярлыков вроде "кино не для всех". Нормальное кино. Снятое в традициях советского. То есть там традиционные для нашего кино монтаж, камера, крупный план. Человеческое кино, человеческая история, очень понятная, при этом еще и провинциальная.

- Бюджет большой?

- Кино не малобюджетное. Я обычно отвечаю так: бюджет нашей картины составляет 15-16 секунд от фильма "Аватар". А там немаленький бюджет, 250 миллионов. Вот и считайте. Я участвовал только как соавтор сценария и исполнитель главной роли и не приближался к режиссуре и монтажу.

- Почему, когда вас называют актером, вы отказываетесь?

- Я исполнитель, автор текста и, соответственно, не актер. Если бы я сделал моноспектакль по произведениям Аксакова, например, я бы актерствовал. А когда исполняю собственный текст, у меня с ним другие отношения. Актер получает задачу от режиссера, он не носитель целого. А я отвечаю за все. Я не автор текста, я автор спектакля.

- Почему в вашем жанре практически нет заметных фигур? Никогда не скажут "Гришковец и...".

- Первые сравнения были с Ираклием Андрониковым, хотя это не совсем корректно, ведь он никогда не делал спектаклей. Сравнивали, наверное, потому, что он был и автором, и исполнителем своих текстов. Выдающиеся рассказы. А потом появился я. Сейчас, думаю, любой человек, который попытается в некоем монорежиме выйти с собственным текстом на сцену, попадет в сравнительный ряд со мной. Я занял определенный жанр, и так случилось, что ему присвоили мое имя, точнее, фамилию. Но никакому художнику сразу попадать в сравнительный ряд не хочется. За 10 лет в театральном пространстве появлялась масса людей, которых сравнивали со мной. И где они? Потому что быть вторичным - неприятное дело.

- Зато не рискуют те, кто самовыражается на поэтическом поприще. Вы ведь обещали больше стихов не писать.

- Если сейчас кто--то говорит мне о том, что хочет быть поэтом, пишет стихи, я ему отвечаю: "Если у вас есть возможность переквалифицироваться на прозаика и на сценариста, на кого угодно, переквалифицируйтесь". Сейчас время не поэтическое. Поэтическое слово не имеет ровно никакого значения, оно несовременно. В 20-30-е годы поэты были тем же самым, чем сейчас является рок-н-ролл. На них даже ходили, как на рок-н-ролл. В 70-е поэтическое слово и поэзия имели еще очень большое значение. Сейчас - какого бы уровня ни был поэт, хоть та же Вера Павлова, - это невозможно.

- Почему так?

- Я не знаю. Просто сейчас нужно внятное и прямое высказывание, реалистическое. Я совершенно уверен: выс-шая форма искусства - это реализм. И любое искусство со временем либо становится реализмом, либо перестает быть искусством, которое может находить отклик в человеке. Для меня сегодняшнего Ван Гог, Матисс, Сезанн абсолютные реалисты. А весь кубизм, супрематизм остались просто очень дорогими предметами искусства. Какая-то часть текстов обэриутов стала реализмом, а какая-то ушла в литературные памятники, существующие для специалистов.

- Вы даже говорите, что обрываете метафорам "лишние" смыслы, как мухам крылышки...

- Уйти от метафоры как способа мышления нереально. Но если метафора может быть хоть в какой--то степени многозначна, я останавливаюсь и разминирую ее, предлагаю единственно возможное прочтение, настаиваю на том, что вижу вот так. Чтобы меня адекватно поняли, а не погрязли в интерпретациях. Потому что самое чудесное в современном мире - это быть понятым другим человеком. Я ставлю простую человеческую задачу: быть понятным и понятым.

- Почему литература сегодня не идет по этому пути?

- Не знаю. Я к литературному сообществу не имею отношения. Я вообще изгой во всех профессиональных сообществах. В театре я какой--то непрофессиональный выскочка, который делает что-то один, да еще и под музыку. В литературе то же самое. Литературное сообщество не считает меня литератором. И забавно, что при этом все полагают и пишут, что я обласкан критиками. С 2002 года не было ни одной положительной рецензии на то, что я делал. Хотя при этом меня включили в школьную программу. Отрывок из рассказа "Зависть" используют для диктантов, а текст "Рек" просто значится в программе, по нему пишут сочинения, изложения.

- Вам интересно, на какие вас кладут полочки, все эти лейблы вроде "новой искренности", "городской романтики"?

- "Городской романтик" - это я сам дал себе такое определение. "Новый сентиментализм" тоже сам придумал. Сейчас я стараюсь поменьше давать самоопределений, потому что они начинают попадать в активное пользование и устаревают. Потому что какой я сейчас новый сентименталист? Я уже давно не занимаюсь этим. Я пишу реалистические книги, фактически роман "Асфальт" - это соцреализм. Что касается автобиографических рассказов, то в них я пытался ответить на вопрос, на который не смог ответить Довлатов: как написать автобиографическую книгу, чтобы в ней не было признаков эпохи и она не устаревала в процессе написания? Так вот я, страшно любя Довлатова, хотел рассказать про 80-е так, чтобы ни одного признака 80-х не было - мороженого за 48 копеек, названия машины "ЗИЛ" и тому подобного. И я справился с этой задачей, детали есть, а признаков эпохи - нет.

- Ряд критиков считает, что поскольку герой ваш не меняется и рассказывает все примерно с одинаковыми интонациями, то это просто издательское задание. Они не правы?

- Нет. Я заранее сообщаю о новой книге издателям и потом приношу ее. У нас с издателем очень хорошие отношения, но диктовать мне что-то бессмысленно, хотя бы потому, что мой основной доход - это спектакли, а не книги.

Страница интервью

См. также Topic Link: Гришковец от «А» до «а»

 

Было бы здорово, если бы сам и прочел!