Умер поэт Евгений Евтушенко

Умер поэт Евгений Евтушенко



Поэт Евгений Евтушенко скончался в США на 85-м году жизни. Об этом ТАСС сообщил сегодня друг поэта Михаил Моргулис. Накануне Евтушенко госпитализировали в тяжелом состоянии в больницу города Талса (штат Оклахома).

"Евгений Александрович отошел в вечность", - сообщил Моргулис со ссылкой на информацию от сына поэта.

Евтушенко просил похоронить себя в подмосковном Переделкино рядом с Борисом Пастернаком, а также не отменять концерты, которые планировалось посвятить его юбилею. Об этом ТАСС сообщил генеральный продюсер юбилейного фестиваля Сергей Винников.
Евтушенко 18 июля должно было исполниться 85 лет. Он планировал провести гастрольный тур по городам России, Белоруссии и Казахстана. Также местом основных юбилейных мероприятий должны были стать главные сценические площадки Москвы: Концертный зал имени П.И. Чайковского, Большой зал Московской консерватории и Государственный Кремлевский дворец.............

Подробнее:

Евгений Евтушенко в Нашем Каталоге
Сборник поэзии (Шимук Виталий Ярков Владимир Баклейчев Владимир) //ссылки:
Берингов тоннель (Евтушенко Евгений) //ссылки:
Голубь в Сантьяго (Евтушенко Евгений) //ссылки:
Дора Франко (Евтушенко Евгений) //ссылки:
Я пришел к тебе, Бабий Яр... История самой знаменитой симфонии 20 века (Герасимов Сергей) //ссылки:
Ягодные места (Евтушенко Елена) //ссылки:

 

Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли. П
од шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
Спросите вы у матерей,
спросите у жены моей,
и вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.

Бабий Яр
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас —
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус —
это я.
Мещанство —
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется —
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!» —
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! —
Я знаю —
ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя "Союзом русского народа"!
Мне кажется —
я — это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся — это гулы
самой весны —
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет — это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я —
каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
«Интернационал»
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому —
я настоящий русский!
1961

Свойство большой поэзии - ее трансформация во времени. Она живет где-то в ноосфере, и форма ее отлита отнюдь не в граните.
Но даже высеченные резцом по камню строки текуче трансформируются вместе с теми, кто на них смотрит.
Прекрасный пример от 6002011
Ответа-то в этих строфах нет.

В ту ли инстанцию ты обращаешься за ответом?..

Для представителей одной с Евтушенко, пишущим эти стихи, культуры, он, подозреваю, есть. Остальные - дело вкуса.

Земля пухом.

Ну для некоторых немцев он по-видимому тоже есть. Читает актер Бен Беккер. Кстати старший брат Бориса Беккера.

Если Евтушенко против колхозов, то я - за
Бродский

Это уже напоминает наш форум (и не только наш). Плохо, когда люди ставят свои внутренние разборки выше здравого смысла.

Topic Link: Я - разный

vicky000000
Вообще не тот случай.
У Бродского со здравым смыслом все было ок, а вот у покойного Е.Е. в последние годы особенно чердак подтекал основательно

Вася с Марса, не возьмусь судить---не силен в истории, но, тогда, тем более, какой смысл на него ссылаться в качестве довода? Вопреки распространенной мисконцепции, истинность утвержденоя не зависит от медиума.

Дмитрий Быков
О последнем разговоре с Евгением Евтушенко

Ночью 31 марта позвонил Дмитрий Муратов, главред «Новой газеты», и сказал, что только что говорил с женой Евтушенко: ему остаются часы. Дал ее телефон. Маша сказала, что пускают к нему уже свободно, но приезжать бессмысленно: чудом будет, если он доживет до утра. До утра он дожил. «Он не говорит, потому что лежит в кислородной маске, но все слышит и понимает. Если вы хотите что-то сказать ему, я поставлю телефон на громкую связь».

И я стал думать, что можно сказать человеку, который долго был моим любимым поэтом и уж точно самым известным поэтом, пишущим по-русски; человеку, который страшно всех раздражал, хотя этого не заслуживал – но, как сказал его сверстник и самый пристрастный исследователь Лев Аннинский, «рядом живет и работает вот такой графоман, но графоман мне неинтересен. А Евтушенко меня бесит именно потому, что он – родной».

Мы всегда выбираем врага по себе, и Бродский назначил Евтушенко главным врагом по принципу симметрии, по сходству масштаба, по близости темпераментов и противоположности стратегий. Вознесенский ему в конкуренты не годился, потому что был поэтом другой темы – и слава его была все-таки не всенародной; Окуджава и Высоцкий проходили по другому ведомству. А Евтушенко был именно тем, кем Бродский одновременно мучительно хотел и не хотел быть: он был советским поэтом – что выглядело для Бродского явным компромиссом, – и всемирным любимцем, знаменитостью, которой многое можно за границей и на родине. Он был номером первым, чего и Бродский для себя желал – но не такой ценой. Впрочем, оба делали карьеру – и оба могли бы о себе сказать словами Евтушенко: «Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее!» В обоих случаях это было, скажем так, не совсем честно.

Мне сразу возразят, что качество стиха, сама его фактура у Бродского другие, что он несравнимо глубже и, если говорить о ремесле, мастеровитее; это верно только отчасти. Евтушенко был бы куда более бесспорен, если бы написал (точней, напечатал) меньше. Большая часть его стихов испорчены длиннотами, разжевываниями, иногда банальностями – но ведь и у Бродского при сегодняшнем чтении многие длинноты поражают и раздражают, а монотонность удручает. Евтушенко кокетничал и позировал – но и подставлялся, давая читателю веселье отождествления; Бродский принимал иные позы – более напоминающие римскую статую или даже египетскую мумию, – но это тоже позы. Евтушенко был хорошим человеком – об этом говорили все, кто глубоко его знал, и упорней всех Окуджава: он добрый, повторял он, и это искупает все. Я никогда не забуду, говорил он, как Евтушенко приходил ко мне в кабинет в «Литгазете», где я заведовал некоторое время поэзией.

В кабинете был телефон. Он усаживался на стол и начинал названивать, устраивая множество дел своих дальних и близких приятелей, а иногда и вовсе незнакомых людей. (И в сознании всех этих людей он занимал важное место: разбирая в архиве Новеллы Матвеевой ее предсмертные дневники, я нашел запись: «Сегодня во сне долго спорила с Евтушенко, говорила ему, что он не видит, как унижают Россию, но он все время отвлекался на приятелей».) Да, Евтушенко был хорошим человеком – со множеством раздражающих, отталкивающих и даже противных качеств; а Бродский, насколько можно судить по многим мемуарам, в том числе недавно опубликованным, и по переписке с Аксеновым, – был человеком плохим, но при этом необычайно привлекательным.

Процент качественных текстов у Евтушенко значительно ниже, и потому он так и не дождался своего Нобеля – хотя могли бы дать, не переломились бы, как-нибудь не меньше Дилана поэт, про других молчу. Ключевые, главные тексты русской лирики рубежа шестидесятых–семидесятых – это «Осенни­й крик ястреба» Бродского, «Охота на волков» Высоцкого и «Монолог голубого песца» Евтушенко. Прочтите этот текст – может быть, лучший, исповедальнейший у него. Ныне слово «песец» имеет вполне устойчивую сетевую коннотацию – маленький пушной зверек движется к нам стремительно; про «голубой» и говорить нечего, но это не помешает вам оценить стихотворение, после которого Катаев сказал автору: «Женя, перестаньте писать стихи, радующие нашу интеллигенцию. На этом пути вы не достигнете счастья». Но он достиг, хотя и шишек на него упало предостаточно; а кого тут еще радовать, кроме интеллигенции? Народ, может быть? К чести Евгения Александровича, таких пошлостей, как стихо­творение «Народ» Иосифа Александровича, он не писал даже в ранние годы. «Рот, говорящий неправду, ладонью закроет народ» – каково!

Да, Высоцкий видел себя загнанным волком, Бродский – одиноким ястребом, а Евтушенко – голубым песцом, прирученным, а точней, пойманным зверем, которого держат в клетке и кормят, но исключительно ради ценного меха: «Кто меня кормит – тем я буду предан. Кто меня гладит – тот меня убьет». И когда этого песца случайно забыли запереть, он вырвался из клетки – и вернулся в нее. Оказалось, что это не только про Евтушенко. И все его ячество – за которое его вечно пинали, хотя оно было только лишь попыткой возразить на вечное «мычество» – потому и сделало его большим поэтом, что его «я» каждый мог примерить на себя. Это было про него, а оказалось про всех, потому что он говорил обычно о самом мучительном и стыдном. Всю жизнь он был собственной главной темой, и поэтому у него так мало о Боге – потому что Бог в сознании этого поколения занимал сравнительно мало места; но ведь и у Бродского главная тема – он сам, а с Богом он общается скорее номинально, помещая в эту точку то ли идеального читателя, то ли себя самого.

И хотя любить Бродского все еще престижней, а хвалить Евтушенко почти неприлично – можно заметить, что в большинстве некрологов звучит запоздалая вина; а те, кто написал о Евтушенко посмертные гадости, могут принадлежать хотя к либеральному, хотя к православному, хотя к провластному клану, не будем называть имен, много чести. Евтушенко и тут оказался абсолютным лакмусом, и всех видно.

Это он сказал, что «если сотня, воя оголтело, кого-то бьет, – пусть даже и за дело! – сто первым я не буду никогда!» На самом деле, конечно, вопрос не в том, чтобы не становиться сто первым, а в том, чтобы стать вторым, рядом с тем, которого бьют; такова, скажем, цветаевская позиция. Но для той среды и эпохи, когда Евтушенко рос и начинал писать, уже и это – очень много. Он думал и говорил то, что многие не решались подумать и сказать, – и выразил себя с наибольшей полнотой, а в литературе ведь не так важна вкусовая безупречность. В литературе важна точность, и произнося «Евтушенко» – мы видим Евтушенко. Это и есть бессмертие.

Все это я и попытался ему сказать в пяти предложениях. Если только вы не выкарабкаетесь, сказал я, хотя есть у меня предчувствие, что выкарабкаетесь… Но если вдруг нет, я вам хочу сказать, что вы выиграли, что вы выбрали самую невыигрышную позицию – и все-таки выиграли, потому что вы писали живые стихи, а не мертвые. Смерть – присоединение к большинству, а к большинству присоединяться неприлично. Вы всю жизнь говорите о себе худшее – и потому вас всегда будут ненавидеть и любить, и это сделает вас абсолютно живым. И говорить вашими цитатами тоже будут всегда, потому что вы отважились высказать самое мучительное и стыдное, и даже те, кто будет вас по-прежнему шпынять, будут помогать вашей вечной жизни. И сколько бы всякого я про вас ни говорил, в том числе вам лично, я всегда понимал и буду понимать, что вы – явление великое, прилично такое говорить в глаза или нет. И он улыбнулся.

Маша мне об этом сказала.

Быков - он конечно мастер писать. И качественно, и полемично.
Но что вот он нам сказал этим материалом?
Что Бродский, конечно, круче Евтушенки (а, как бы, кто вообще их станет сравнивать - это разные масштабы), но зато Евтушенко был очень добрый и помогал людям решать вопросы (было бы забавно, если бы помогал Бродский - т.е. реально было бы ржачно)

Даже так? Не знал, спасибо за интересное мнение.

Честно перечел Быкова о Евтушенко дабы найти насчет "доброты" последнего. Нашел таки в довольно приличной по объему статье одно предложение, которое по первой пропустил...
Разве Быков об этом???
Видимо Вася обиделся на Быкова вот за это

...>>>

И дальше о том, каким он парнем был.
А мне вот нет интереса, каким он был парнем, и я не понимаю, когда сравнивают холодную злобность Бродского и какие-то мемуарные звонки Евтушенко, для помощи всем и вся.

Это подмечено тонко и верно. Только вот подбор слов с подковыкой
Престиж? Почему так?
Бродский - это просто другой класс.
Или что, любить Толстого - это престижнее, чем любить Акунина?
Разве одно исключает другое?
Для кого вообще в этом есть престижность? Это ж не тачками меряться и местами отдыха.

И, эт самое... С Вознесенским логично сравнивать, не с Бродским. Никак.

Вася, если честно, статью прочел?
Мое впечатление - Быков ругает Евтушенко куда как больше, чем хвалит. Такие "панегирики" вообще редко когда выдают у изголовья усoпшeго

krokik
Пост прочел. В источник не ходил.
Мне Быкова читать обычно в кайф - какие вопросы.

Меня именно это и раздражает:

Ну не нравится Быкову Е.
Так ты либо молчи, либо уж режь. А он не молчит, но и не режет.
Он говорит о поэте, называя самыми симпатичными его качествами качества человека, никак не поэта. И сравнивает с заведомо более весомым персонажем, указывая, что тот как раз был злобным, в отл. от героя похоронки - душевного до не могу.
Мухлюет, негодяй кучерявый.

Евтушенко о Быкове

Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»

С маниакальной уверенностью я предсказывал неизбежное явление в поэзии некоего «мальчика», который превзойдет и меня самого, да и всю плеяду шестидесятников, став ее живым продолжением, наследником: «Завидую я. Этого секрета / не раскрывал я раньше никому. / Я знаю, что живет мальчишка где-то, / и очень я завидую ему… / Он будет честен жесткой прямотою, / злу не прощая за его добро, / и там, где я перо бросал: «Не стоит!» – / он скажет: «Стоит!» – и возьмет перо» (1955).

Но дело с наследником затянулось. На него не был похож никто из смогистов, назвавшихся самыми молодыми гениями, – они слишком много сил тратили на надменно-завистливое противопоставление себя шестидесятникам, хотя тайком друг от друга извинительно хаживали к нам со своими стихами.

Не оправдал моих надежд крупный самоценный поэт, возведенный поклонниками в сан Великого Маргинала, уже потому, что не нашел добрых слов для Фриды Вигдоровой, которая сделала его всемирно знаменитым, застенографировав позорный суд над ним, а поэзию предшественников обозвал «швырянием камней в разрешенном направлении».

Не удержался от раздражения на «предков», виноватых лишь в том, что выжили в советское время, и один из куртуазных маньеристов, студент журфака Дмитрий Быков. Однажды, только что выпущенный из КПЗ, где просидел, кажется, сутки за то, что выпустил самопальную газетку на сплошном мате, он с видом героя «камерной поэзии» развалился в амфитеатре Политеха и, мешая поэтам читать, громко и насмешливо обсуждал их стихи. Мне пришлось даже одернуть его. И, хотя я дал ему слово, он, наверно, посчитал меня «душителем свободы».

Однако он выделялся среди сверстников не только высокой культурой поэтики, но и общей культурой, потому что среди стеба у него вдруг прорывались чистые лирические, а порой и высокие трагедийные ноты. К тому же он был мастером запоминающихся афоризмов и психологических философем, не насильно, а грациозно вплетенных в ткань стиха: «Одиночество – тяжкий грех. Мне чужой ненавистен запах. Я люблю себя больше всех высших принципов, вместе взятых. Это только малая часть. Полный перечень был бы долог. Хватит названного – подпасть под понятье «полный подонок».

Что это – уничижение, смешанное с изломанным самолюбованием? А может, это бесстрашное портретирование времени, начатое с себя? Нам долго твердили о вреде «интеллигентского самокопания». А без него не добыть самородки скрывающихся в нас талантов. Вспомним притчу о том, что бессмысленно зарывать таланты в землю.

Плохой человек не отважится наговорить на себя столько плохого, сколько наговорил Дмитрий Быков. Но то, что написано с безжалостной правдивостью, называется исповедью. Настоящие исповеди, порой отвратительные, как откровенность Ставрогина у Достоевского, требуют неимоверного мужества: каково распахнуть перед всеми свою душу, с ее чуланами и подпольями?

Дмитрий Быков, обладающий нечеловеческой творческой энергетикой, иногда наглый, но никогда не скучный, заполонивший журналы и телеэкран своей, как он сам выразился, «жирной мордой»; Быков, от чьих сочинений ломятся прилавки, получивший самую крупную премию за биографию Бориса Пастернака, только что выпустивший книгу «А был ли Горький?» и взявшийся за Булата Окуджаву, печатающий в воскресшем «Огоньке» блистательные интеллектуальные лубки вроде пародийной оды перебежавшему от Жириновского в «Справедливую Россию» бывшему депутату Митрофанову; Быков, во плоти присутствующий на всех мыслимых презентациях и фуршетах или мерещащийся на них, почему-то почти не заметен на похоронах. Может, ему до чертиков интересно только в жизни, где без него была бы скука смертная, – некем стало бы возмущаться при нашем нерушимом единодушии.

Поздравим его с тем, что не потерял душу живу и талант. Стоит лишь пожалеть, что это кудрявенькое, избыточное торнадо, именуемое Дмитрием Быковым, нафаршированное и мудростью, и юмором на грани фола, иногда заслоняет его самого. При всей востребованности в нем живет сознание изгойства, ибо от него ждут стеба, которым он полупрезрительно забавляется, но избегают замечать трагическую суть многих его стихов. Быков фигура парадоксальнейшая, я сказал бы о нем: жизнерадостный изгой.

«В стае соратников холодно мне, В стаде противников – тесно… Нету мне места на этой земле. Это и есть мое место».

Прочитав его книгу «Последнее время» (2007), я открыл, надеюсь, главного Дмитрия Быкова – одного из самых сильных современных поэтов. Хотя население страны постоянно видит Диму на голубых экранах, оно, увы, до сих пор не разглядело его в этой ипостаси. Сам он, конечно, знает себе цену, только прикидывается: «Человек – невеликий чин. Положенье мое убого. У меня не меньше причин быть скотиной, чем у любого… Но и гордости не заткнуть. Выше голову! Гей, ромале! Я не Шмыга какой-нибудь, чтобы все меня понимали» (Шмыга – сержант, под началом которого автор служил в армии).

А таких первоклассных маленьких поэм, как «Сон о Гоморре» и «Ночные электрички», вообще наперечет в истории нашего стиха. Они не только дивно написаны, но и ошеломляюще прочувствованы.

Наверно, глупо мечтать о наследнике в поэзии, который обязательно будет похож на тебя. Разница в наших поколениях естественна. Ведь Диме и года не было, когда советские танки вошли в Прагу, раздавив последние надежды на «социализм с человеческим лицом». Кому-то из нынешних молодых людей наши прошлые иллюзии кажутся всего лишь приспособленчеством. Им нелегко понять, что многие из нас пережили тогда личную трагедию. (А капитализм с человеческим лицом что-то плохо в России получается.) Молодые обезопасили себя от иллюзий прикольным сарказмом, как щитом, а он неотдираемо прирос к их коже. Но, может быть, он сам отпадет, и они прорвутся к наивысшей исповедальной смелости – к свободе незащищенности? Только тогда трагедия не станет фарсом.

Первые десятилетия нынешнего века останутся за Дмитрием Быковым и его сверстниками, если они сохранят себя. Но вряд ли «мальчики» русской поэзии уже в середине столетия будут похожи на Диму. Хотя, возможно, они тоже будут насмешливо болтать на поэтических вечерах «предков», одним из которых станет Дмитрий Быков. Это и есть столь любимая им жизнь, и дай Бог, чтобы она продолжалась как можно дольше! А что ее одушевляет, известно: «Талант – единственная новость, Которая всегда нова» (Борис Пастернак).

Дима

Может быть, это Дима –
мальчишка, когда-то мной вымечтанный,
аморальный, но, может, притворно,
а не придворно,
зато натуральный,
не вымученный,
мозаичный,
почти прозаичный в стихах,
ну а в прозе своей поэтичный,
как амур, неприличный,
от румянца щекасто-клубничный.
Вульгарозище –
вот ему прозвище.
Но покажет он класс
в письмах счастья
и в прозе еще,
соблазнитель-тусовщик столичный,
а в тонкостях слова порой безграничный,
не двуличный,
а, может быть, тысячеличный,
иногда неприятный
и даже отвратный,
но зато никогда не безжизненно ватный,
и бесстыдно публичный,
и застенчиво личный,
да и парень, когда не хамит,
симпатичный,
журналюга и жирнолюга,
но зато, может, лучшего нету любовника,
мужа и друга.
И не будет ему никогда
на земле угомона,
пока всё человечество –
это Содом и Гоморра.
Перечтите-ка вы про ночные
сквозные его электрички –
и не сможете автора после
ругать по привычке.
И, ей-богу,
как вы возвышаетесь над мелюзгою,
жизнерадостные изгои!

Все молитвы в одном стихе...


Дай бог слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым.
Дай бог не вляпаться во власть
и не геройствовать подложно,
и быть богатым — но не красть,
конечно, если так возможно.
Дай бог быть тертым калачом,
не сожранным ничьею шайкой,
ни жертвой быть, ни палачом,
ни барином, ни попрошайкой.
Дай бог поменьше рваных ран,
когда идет большая драка.
Дай бог побольше разных стран,
не потеряв своей, однако.
Дай бог, чтобы твоя страна
тебя не пнула сапожищем.
Дай бог, чтобы твоя жена
тебя любила даже нищим.
Дай бог лжецам замкнуть уста,
глас божий слыша в детском крике.
Дай бог живым узреть Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике.
Не крест — бескрестье мы несем,
а как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всем,
Дай бог ну хоть немного Бога!
Дай бог всего, всего, всего
и сразу всем — чтоб не обидно…
Дай бог всего, но лишь того,
за что потом не станет стыдно.

«Дай бог!» Е.Евтушенко